Этих рассказов Джанни Родари нет нигде в сети. А меня они с детства берут за душу, и я нашёл время распечатать их вручную, чтоб показать друзьям.

Песенка ограды.

Один мальчик всегда ходил из школы домой той же дорогой. Он был ещё маленький и другой дороги не знал. А искать новую было страшно.

Но вот пришёл день, когда он взял и свернул на другую дорогу. Она привела его к большому парку, огороженному высокой чугунной оградой.

- Вот здорово! – воскликнул мальчик и сделал то, что на его месте сделали бы почти все мальчишки – девяносто девять из ста. Он достал из портфеля линейку и повёл ею по чугунным прутьям, пока линейка не наткнулась на каменный столб. Тогда он повернул назад и опять побежал вдоль ограды, ударяя линейкой по прутьям. Ограда издавала весёлые звуки: динь-донн-донн – от самых верхних, тоненьких и пронзительных, до самых низких – глубоких и тонких. Бежит мальчик в одну сторону – звуки летят вверх, бежит обратно – звуки падают до самых густых басов.

Нет, никогда ещё не было такой интересной игры. Вот он и бегал туда-сюда вдоль ограды. Устанет, остановится, передохнёт. И снова бежит, а потом стал ходить: сделает коротенький шаг и бьёт по пруту, сделает шаг и бьёт. Если пропустит какой-нибудь, то вернётся – звук тогда получается замечательный. Наверное, это была уже не просто забава. Он играл на прутьях ограды, как играют на ксилофоне или рояле, отыскивая нужную клавишу, чтобы получилась мелодия.

- Вот здорово! – ещё раз воскликнул мальчик. Он слышал теперь, что прутья играют какую-то необыкновенную песню. – Назову её «Песня ограды», - решил мальчик.

Но тут на колокольне забили часы, мальчик сосчитал удары – час был уже поздний, дома его, наверное, заждались.

- Завтра опять приду сюда снова, - сказал он и ласково прикоснулся линейкой к прутьям.

На другой день он опять свернул на эту дорогу, и на третий день, и на четвёртый. Теперь он всегда ходил новой дорогой и всегда играл линейкой на прутьях ограды. Он сочинял всё новые песни, ударяя о прутья в разной последовательности. Он выдумывал песни о деревьях, что росли в парке: о ели – одну песню, о ливанском кедре и сосне – другую, о стройном кипарисе, который точно длинным тонким пальцем грозит тучам, - третью. Он придумал песню об аллее, что вела через парк к красивому дому, о тропках, петляющих между деревьями, о кустах, о цветущих клумбах – обо всём, что он видел в этом чудесном парке. Мальчик никому не рассказывал о поющей ограде – ни родителям, ни учительнице, ни другим мальчишкам. Эта ограда была его тайной. Ведь каждый имеет право на свою тайну.

Как-то раз он сочинял новую песню на прутьях ограды. Вдруг из красивого дома в конце аллеи донёсся сердитый окрик:

- Сейчас же прекрати! Ты уже целый час действуешь мне на нервы своим дурацким стуком.

Мальчик посмотрел на дом, верхние окна были открыты; и тут он вспомнил – раньше окна в доме никогда не открывались. Может, хозяева были в отъезде, а теперь вернулись. На балконе стоял старик в халате, в одной руке он держал книгу, в другой очки.

- Хватит греметь! – кричал он, потрясая очками. – Я из-за тебя не могу читать! Убирайся домой, и чтобы я тебя больше не видел! А то полицейского позову!

Мальчик испугался и не смог объяснить старику, что он не шумит, а сочиняет песни на этой удивительной ограде. Он сунул линейку в портфель и побежал домой.

- Чтобы духу твоего здесь не было, понял? – крикнул ему вдогонку разъярённый старик.

Назавтра мальчик опять пошёл домой мимо парка, только по другой стороне улицы. Он шёл и печально поглядывал на любимую ограду.

Он каждый день теперь возвращался из школы по другой стороне улицы, не смея приблизиться к ограде: то окна в доме открыты, то сам старик гуляет по парку, то вдоль ограды бегает большая собака. Посмотрит мальчик на свою ограду, вздохнёт и побредёт домой. Сколько раз он мысленно говорил этому гадкому старикашке: «Целыми днями читаете толстые книги в чёрных переплётах, почему же музыку-то не любите? У вас такая ограда, поиграйте на ней, сочиняйте песни! Ну почему вы такой злой? За что ненавидите мальчишек?»

Как раз в это время его мама познакомилась с дамой, умеющей играть на рояле. Пошли они к ней в гости, и мальчик увидел этот замечательный инструмент. Ему даже позволили нажать его удивительные клавиши. Он нажимал одну клавишу, другую, то басы, то высокие ноты, стараясь слить звуки в мелодию. Сердце его при этом стучало, как будто бил барабан.

- Кажется, у мальчика есть способности к музыке, - заметила дама. – Пришлите его как-нибудь ко мне. Я с ним позанимаюсь немного, для пробы.

Но дама сказала это просто так, из пустой любезности. Назавтра она уезжала в Париж. И мальчик никогда больше не видел ни её, ни её рояля. А потом столько всего случилось. Грянула вторая мировая война. Отец ушёл воевать. Было не до музыки. К сожалению, тяжёлая пора растянулась на годы.

Мальчик вырос. Стал ходить в среднюю школу. И совсем забыл о поющей ограде. Только один раз вспомнил о ней случайно – шёл по той улице и увидел, что ограды-то больше нет. Её снесли и перелили на пушки. Даже колокола с колоколен и те поснимали.

Прошли годы, мальчик, теперь уже молодой человек, работал в банке. На работу не обижался – всякая работа хороша, если даёт кусок хлеба. Но иногда он с грустью говорил себе: «Кто знает, сложись жизнь по-другому, может, я стал бы неплохим музыкантом».

Только это случалось редко: кто должен изо дня в день зарабатывать на жизнь, тому некогда тревожить далёкое прошлое.

Он уже давно распрощался со своим родным городом. Но как-то раз ему довелось поехать туда по делам службы. В свободные часы он бродил как зачарованный по старинным улочкам, воображая себя маленьким мальчиком. Вот он идёт из школы домой, сворачивает в незнакомый переулок – его поманило новое, позвала жизнь. Что это? Да он опять на той самой улице, у того самого дома, окружённого большим парком. Вот и чугунная ограда, видно, её заново поставили здесь после войны. Ограда другая, но это неважно. Прошлое ожило!

Из-за угла, размахивая портфелем, вдруг показался мальчик. Остановился у ограды, взглянул на дом: окна закрыты, значит, хозяева в отъезде.

«Сейчас достанет из портфеля линейку», - подумалось ему.

Мальчик и впрямь расстегнул портфель, вынул стальную линейку и повёл ею по прутьям ограды, подчиняясь какому-то своему ритму. Динь-донн-донн… отозвалась ограда.

«Странно, - удивился клерк, - все звуки одинаковы. Впрочем, так и должно быть. Прутья-то все одной толщины и длины – они просто не могут издавать разные звуки».

А мальчик всё бил и бил линейкой по прутьям, подчиняясь одному ему ведомой мелодии.

- Здравствуй, - сказал клерк, когда мальчик поравнялся с ним.

Мальчик вздрогнул, точно его застали за баловством.

- Не бойся, - сказал ему клерк, - окна закрыты, старика, видно, нет дома.

- Какого старика? – не понял мальчик.

- Того, что ругается, когда ты шумишь.

- Там не старик живёт, - покачал головой мальчик, - а старушка. Она мне ничего не говорит, потому что глухая. А ругается её прислуга.

«Ну конечно, - подумал клерк, - что это я. Старик, верно, давно умер. А в доме живут новые хозяева».

- Служанка говорит, я хулиган, - продолжал мальчик. – Устраиваю безобразный шум. Глупая она, не понимает. Это не шум, это я играю. Послушайте.

- С удовольствием.

- Вот «Песня умирающего каштана». Видите – каштан? Он больной. Все каштаны в Европе больные. Мы это в школе проходили.

- Интересно. Ну что же, играй.

Мальчик принялся бить линейкой по прутьям. У него было серьёзное, истовое лицо. Ударит по одному пруту, по другому, какие-то прутья пропустит, делая паузу.

А клерку всё слышалась одна и та же глуховатая нота: динь-донн-донн.

- Слышите? – повернулся к нему мальчик. – Слышите? Каштан болеет, но он не грустит – ведь птицы ещё вьют гнёзда в его кроне. Правда, красиво?

А у него в ушах только монотонное «донн-донн-донн».

- Песня не должна обрываться на низкой ноте, - объяснял мальчик. – Так только колокола звонят по мёртвым. Надо кончать тихой высокой нотой. Слышите?

А для него опять глухо прозвучало: дон-н.

Он понял, почему так гневался тот старик. Уху взрослого недоступна мелодия, которую слышит мальчик, играющий на прутьях ограды.

- Нравится? – спросил мальчик.

- Очень, - покривил душой клерк, чтобы не огорчать мальчика.

Часы на колокольне пробили пять ударов.

- Мне пора домой полдничать, - заторопился мальчик.

- До свидания, - сказал клерк.

И долго ещё стоял и смотрел на каштан. Клонящееся к закату солнце играло в его листве…

На пляже.

Я торгую разными флажками и флагами. В начале этого лета поехал я на побережье Адриатики; там на каждом шагу гостиницы, большие, поменьше и совсем крошечные – яблоку негде упасть. Им всем подавай целые ворохи флагов всех народов и стран. Они приколачивают их на конёк крыши. Полно там и всяких пивнушек, баров, кафе-мороженых и просто кафе; им тоже вынь да положь флажки всех континентов, они ставят их на столики: пусть господа из Каракаса или Танзании, Гамбурга или Сингапура чувствуют себя как дома. Пусть отдыхают, купаются, танцуют и набираются сил, осенённые, так сказать, стягом отчизны.

Прошлый сезон я объездил почти всю Эмилью-Романью, полностью обеспечив её флагами большими и маленькими. А нынешним летом отправился в Феррару на побережье Комаккьо. Этот курорт существует недавно, и насыщенность его моим товаром ещё не достигла оптимального уровня. Люди туда ездят простые и очень приятные. Зайдя в бар «Моло» или кафе «Спорт», они не кидаются к выходу, если на столиках рядом с аперитивом нет национальных флажков; не боятся, что невежественный официант спутает норвежца с исландцем, а бельгийца с триестинцем.

Поселился я в маленьком уютном пансионате (называется он «Веккья Римини») на улице Лидо дельи Эстенси, почти на самом берегу канала. По ту сторону канала шумит порт Гарибальди и высится памятник в честь его высадки на этот берег в 1849 году. В тот же вечер я изучил об этом месте всё, что можно: мой пансионат со всем его хозяйством; время приливов и отливов; отчего канал то делался полноводной рекой, то мелел, как пересыхающий ручей; маршруты рыбачьих лодок и бродячих собак. Узнал, почём пресные лепёшки с копчёной колбасой и без колбасы, и, разумеется, расписание парома, который курсировал от одного берега к другому с семи утра и до одиннадцати вечера (проезд взрослого пассажира – 100 лир, с велосипедом – 150, ребёнка – 50 лир). Паром этот был всего-навсего старой моторной лодкой. Она кашляла и чихала, но всё-таки ещё была в состоянии преодолеть десяток метров водного пространства. Последним рейсом на её борту ехал в порт Гарибальди какой-то араб – я перед сном ещё раз заглянул на пристань. На левом плече у араба – тюк с пледами, такими пледами торгуют на пляже в порту арабы, точнее говоря, марроканцы, тунисцы и бог знает кто ещё. Иной раз забредёт такой араб – по ошибке или умышленно – в шикарный вестибюль Гранд-Отеля; оттуда его, разумеется, гонят взашей – там только нищих бродячих торговцев не хватало.

Назавтра, чтобы спастись от зноя, отправился я со своими флажками на пляж «Медуза». Заплатил за кабинку, взял зонт, разделся, натянул плавки и лёг на песок – голова в тени, ноги – на солнце, я так больше всего люблю загорать. Заметьте, я вообще люблю совмещать приятное с полезным, в разумных пределах, конечно. Лежу я и раздумываю, каким лучше способом продавать здесь флажки. Но думать мне мешает всё усиливающееся раздражение. Подтачивает удовольствие от моря и солнца, как червяк точит розу.

Транзистор – чёрт бы его побрал! Вот что не даёт мне спокойно думать и загорать. И здесь это дьявольское изобретение! Никуда от него не спрячешься! На пляже и в автобусе, в поезде и в самолёте, в Северной Италии и в Южной, в Европе и других частях света – всюду орёт, вопит визжит этот мерзкий, проклятый, треклятый транзисторный приёмник! Хотя, может, мне сейчас мешает магнитофон? Ещё одна адская выдумка на погибель человечеству.

Первым моим побуждением было строго нахмуриться, посмотреть в сторону изрыгающей ор коробки и отпустить в адрес её хозяев несколько нелестных замечаний. Но я вовремя спохватился, упаси бог, завяжется драка, вроде той на окраине Фано, где я сцепился с целой оравой юнцов, вооружённых транзисторами. Ну так вот, поворачиваю я как бы ненароком голову и вижу: под соседним зонтом очаровательная красотка в бикини, а рядом тщедушный блондин с самой ничтожной физиономией, которую морщат отвратительные ужимки.

У него-то на руке и висит транзистор, из которого вылетает душераздирающий рок. И в такт ему, вернее не в такт, красавчик дрыгает ногами и подёргивает тощим плечиком.

«Выруби эту гадость, идиот!» - мелькнуло у меня в голове. И транзистор вдруг повторил: «Выруби эту гадость, идиот!», «Выруби эту гадость…» Я не сразу узнал свой собственный голос, искажённый динамиком. А транзистор всё твердил и твердил эту не очень-то вежливую фразу, пока незадачливый кавалер не догадался выключить сошедший с ума ящик.

- Кто-то, видно, надо мной подшутил, - попытался он объяснить девушке это уму непостижимое происшествие.

Объяснение, конечно, дурацкое, не имеющее ни грана правдоподобия. Я же понял одно: фраза, промелькнувшая у меня в голове, была принята и передана транзистором при помощи какой-то разновидности телепатии, существующей, очевидно, между сознанием человека и электронной машиной.

- Сейчас поставлю другую кассету, - объявил мой приятель.

Поставил, и магнитофон издал такие жалкие аккорды, что старик Лист, наверное, перевернулся в гробу. Меня взяло любопытство – а что будет дальше? Я стал придумывать фразы одну хлеще другой: «Ты, рожа, - например, - под сорок третьим зонтиком. Воткнул бы лучше наушник в своё мерзопакостное ухо!» И через три секунды транзистор, не переврав ни слога, отчётливо проговорил: «Ты, рожа, под сорок третьим зонтиком, воткнул бы лучше наушник в своё мерзопакостное ухо!» Девица на этот раз даже подскочила.

- Ты, наверно, здорово ему насолил, раз он номер твоего зонтика разузнал.

- Да я его и сам узнал десять минут назад, - чуть не плакал вздыхатель. – Я ведь только что взял этот зонтик.

Совсем сбитый с толку, он принялся выключать и включать приёмник. Включит – из динамика неумолимый электронный голос чеканит: «Не забывай, кретин, молчание – золото!» или «Тебе, дегенерат, место не на пляже, а на подмостках веронского театра!». Эта последняя фраза натолкнула обалдевшего парня на мысль. Он крикнул пляжного служителя и стал обвинять его в причинении ущерба его транзистору. Служитель, подобострастно кланяясь, стал оправдываться. Было похоже, что мой подопытный кролик – завсегдатай этого пляжа и выгодный клиент. И служитель, чтобы его не заподозрили в попустительстве, выгнал с пляжа ни в чём не повинного араба, который расхаживал между зонтиками, предлагая загорающей публике свой немудрёный товар.

- Выметайся отсюда, турок поганый! – заорал служитель. - И добро ворованное забирай.

Араб что-то забормотал по-своему. Служитель оказался человеком бывалым, немало поездившим на своём веку. Он понял оскорбление и вернул с лихвой. Араб опешил и убрался восвояси.

Так я обнаружил свою поразительную способность обнародовать свои мысли при помощи транзисторных приёмников. Конечно, первое, что пришло мне в голову, - происшествие на пляже чистая случайность, вряд ли подобное повторится. Пошёл на другие пляжи и удостоверился, что обладаю действительно неким сверхъестественным даром.

Иду и забавляюсь. Как увижу транзистор на ребре зонтика, шезлонга или на руке у ничего не подозревающей девицы, тотчас и подумаю что-нибудь вроде: «Сидела бы дома, чем народ честной мучить», «Ведьма, заткни глотку своей верещалке!», или: «Чтоб тебе утонуть со своим транзистором!»

После третьей моей прогулки на пляжах воцарилась блаженная тишина. Транзисторы как воды в рот набрали. Слух об этом чуде разнёсся по меньшей мере от устья Рено до устья По, то есть на всём двадцатикилометровом протяжении песчаных пляжей Комаккьо.

После обеда на пляж «Медуза» пришли позагорать курортники, пропустившие по разным причинам утренние часы. Ничего не подозревая, они включили свои дьявольские коробки и… я всем им заткнул рот описанным выше способом.

Мою команду принимали любые приёмники – немецкие, американские, японские. И транслировали по моему велению то вежливую просьбу переключиться на другую волну, то кровавую угрозу, то есть весь мой запас празднословия и сквернословия, причём не только на итальянском, но и на других языках, чтобы иностранцы понимали без переводчика.

В тот день, как можно легко догадаться, о деле я позабыл и товара у меня не убавилось. Я стал ломать голову – какую пользу можно извлечь из этой моей уникальной способности. Конечно, тишина и сама по себе – величайшее благо. Я ходил по пляжам и слышал только шум прибоя, шипение волн и весёлый крик детворы, играющей в песочек. Моими стараниями транзисторы исчезли; больше не понадобятся запретные таблички, и пляжные служители не будут портить нервы, призывая к порядку нарушителей тишины. Конечно, я испытывал от этого глубокое моральное удовлетворение. Но если говорить начистоту, одним удовлетворением сыт не будешь, без презренного металла не проживёшь.

И тут же на пляже под лучами щедрого солнца у меня созрел замечательный план, как без большого труда удвоить доходы. Буду ходить по городам и весям, торгуя своим разноцветным товаром на радость соотечественникам и зарубежным гостям, а заодно взымать дань с хозяев гостиниц, пляжных смотрителей, с муниципалитетов и других частных и государственных учреждений за молчание радиоприёмников, которое я им гарантирую. Объеду по очереди все города и за умеренную плату обезврежу все до единого приёмники. Я буду бороться с нарушителями тишины их же оружием: они лупят меня по барабанным перепонкам, но их перепонкам тоже достанется. На город средней величины с населением в сто тысяч жителей мне потребуется только один день. На город покрупнее – думаю, дня два-три, в общем сколько получится. Работа нетяжёлая. Стоит только подумать: «Подавись, идиот, своим приёмником!» - и дело в шляпе. Придётся, конечно, много ходить, что верно, то верно. Но мне и врач рекомендовал ходить ежедневно по два часа – никакого склероза не будет. Так что, видите, и польза и удовольствие, причём польза двойная: я ведь буду продавать флаги и уничтожать шум.

Моим клиентам придётся, конечно, молчать. Чтобы комар носу не подточил. Иначе всё рухнет. Боже упаси, если у кого закрадётся подозрение, что скромный молодой человек с чемоданчиком, полным флажков, - виновник неслыханного явления – лета без транзисторов. Тогда мне несдобровать – самое меньшее, упадёт на голову приёмник поувесистее. Сила моя в безвестности.

Этот грандиозный план был в подробностях разработан на Лидо дельи Эстенси, где, к слову сказать, никогда не повесят мемориальной доски, чтобы увековечить это величайшее завоевание ХХ века. Оно и лучше, зачем портить девственную красоту человеческими игрушками. Этот берег и так прекрасен. Особенно под вечер, когда садится солнце. Чтобы увидеть закат, станьте спиной к морю, и вам откроется незабываемое зрелище – долина, а над ней в необъятном небе высятся одна за другой гряды лиловеющих облаков.

В тот вечер на пляже почти никого не осталось: две молодые мамы с прелестными малышами и немецкое семейство, в котором всем заправляла энергичная «муттер». «Pass auf! Pass auf!» - то и дело покрикивала она. Опять откуда-то появился араб со своими неизменными пледами. Женщины одобрительно их разглядывали, щупали, переворачивали, не выказывая ни малейшего желания купить.

Вскоре араб присел и у моего шезлонга.

- Твоя купит плед? – спросил он, широко улыбаясь и нажимая на «и». – Такой плед! Тридцать тысяч? Двадцать?

Отказ не обидел его. Он спокойно свернул отвергнутый плед и раскинул новый, на этот раз с одноцветным узором.

- Твоя хочет такой?

Это был не плед, а коврик, который называют у нас «молитвенным».

- Ковёр Илидина! – опять широко улыбнулся араб.

Он два или три раза повторил «ковёр Илидина», пока до меня не дошло, что это значит. Я улыбнулся ковру Аладина и невежливо уткнулся в раскрытую книгу, показав арабу, что торг окончен. Он учтиво попрощался со мной и пошёл к зонтику, под которым расположилось немецкое семейство. Энергичная фрау тщательно разглядывала товар, щупала, спрашивала цену, торговалась.

- Какой хочешь цена?

- Тридцать тысяч.

- А за это какой?

- Двадцать тысяч.

Перед ней он тоже расстелил маленький зеленовато-коричневый коврик.

- Твоя купит ковёр Илидина?

- Какой цена?

- Скажи, что купишь. Хороший ковёр. Волшебный. Будешь на нём летать.

Немка не поняла. В разговор вступил муж – он лучше понимал итальянский и, раскинув руки, начал показывать, что означает «летать».

Самый младший мальчишка тут же полетел вокруг коврика, загребая ножками песок.

- Pass auf! Pass auf! – закричала мать.

Мальчуган, конечно, спланировал на ковёр. Но араб аккуратно снял его.

- Сначала купи, потом летай, - улыбнулся он, обнажив два ряда белоснежных зубов.

- Was sagt er? Was sagt er? – спрашивала немка мужа.

Тот послушно перевёл.

Мальчуган с восторгом поглядывал на коврик и уже примеривался, в какую минуту поднять вой. Но фрау не мешкая стала собирать вещи. Все бросились поспешно заталкивать в сумки купальники, майки, кофточки, термосы, совочки, ведёрки, надувные круги, игрушки, остатки бутербродов, ведёрко для мусора – всё, что нужно немецкой семье для целого дня на пляже. Араб, однако, не спешил уходить. Малыш глаз не сводил с коврика. Уже идя к машине, он то дело оборачивался, но отец неумолимо тащил его за руку.

Мы остались с арабом вдвоём. У ног плескалось подёрнутое печальной дымкой море.

Араб встал, поправил на плече тюк с пледами, стряхнул с коврика песок, с какой-то непонятной нежностью снова расстелил его, сел на коврик, по-турецки скрестил ноги и… взлетел. Я поспешил задрать голову, чтобы следить за его полётом. Улыбающийся араб на маленьком коврике летел над пляжем, над крышей пансионата, над портом Гарибальди, над каналом, по которому курсировал вечно простуженный паром. Он летел к солнцу, оно походило теперь на большой, холодный апельсин, висевший в густеющей пустоте. Конечно, он улетал из Комаккьо.