Наши Рассказы

[Арана]

Рецепт: одна ранняя побудка, три стакана кипящей ненависти к будильнику, прохладный ветерок из открытой форточки и теснота слишком маленькой комнаты, смешанная с чувством неуверенного, робкого счастья. При виде ингредиентов сжаться в комочек и с головой накрыться одеялом.

Мир:

Солнце, стараясь остаться незамеченным, осторожно выглядывало из-за горизонта – как любопытный ребенок из-за угла, искренне уверенный, что взрослые его не видят; а они, не сговариваясь, по какой-то причуде подыгрывали ему.

Небо на востоке приобрело нежный рыжевато-розовый оттенок, плавно перетекающий в матовую ночную синеву; на фоне зарождающегося пастельного сияния темные обрывки серовато-фиолетовых облаков казались странными барельефами, по замыслу неизвестного художника украшающими краткие мгновения перед рассветом.

Она стояла у окна, прижав ладони к холодному стеклу, и жадно всматривалась ввысь. В старой квартирке не было никого, кто мог бы спросить – зачем ей вставать так рано, зачем чего-то ждать? – и ее это вполне устраивало.

Иногда красота – это просто красота, не требующая долгих размышлений и пустых философствований; на нее можно лишь смотреть – не касаться, не думать, не пытаться постичь или, того хуже, загнать в полупустой фотоальбом стопкой бессмысленных фотографий: они никогда не передадут холодок стекла под пальцами и тихий, по-взрослому сдержанный восторг, - только краски, только цвет, всего лишь часть, да и не самая важная.

Нужно просто встать у окна. Смотреть, не щуриться.

И не ждать, что голос за спиной спросит – зачем ей вставать так рано?

[Арана]

Рецепт: взять большую кастрюлю и до середины заполнить треками Isgaard; посидеть рядом, пытаясь понять, что за фигня творится на душе, и, поймав себя на размышлениях о луне и сумасшедших, отправиться за кофе – ни в коем случае не брать черный! – чтобы мирно распивать его в процессе написания следующей ахинеи.

Человек:

Ей нравилось бродить по ночному городу: нравились вездесущие огоньки, мигание фар, шум двигателей – все, к чему привыкаешь и почти перестаешь замечать; нравилось сидеть вечерами у окна, бесцельно глядя вдаль – туда, где небо меняет цвет и медленно наливается ледяным сиянием луна – здесь она всегда казалась такой маленькой и яркой…

Нравилось внезапно наклоняться к свернувшемуся клубочком коту – тогда зверек лениво приоткрывал хищные глазищи, и там, за вертикальной прорезью в иной мир, плескалась та самая жутковатая красота, которая требует не жертв, а жестокости – спокойной, расчетливой, той, что нужна для банального выживания…

Нравилось дремать, положив раскрытую книгу на грудь: тогда можно представлять, что на самом деле все было не так – и заново придумывать судьбу для всех героев; а потом открывать глаза и перечитывать, и чувствовать странное облегчение из-за того, что автор создал иную реальность – ведь у нее самой никогда не получалось описать радость, хотя она могла рассказать о ней все.

Нравилось присматриваться к окружающим людям, запоминать привычки, голоса, жесты, смех; нравилось выключать свет и часами слушать музыку, вглядываясь в темноту в углах комнаты; нравилось…

Только вдруг оказалось, что все это – мелочи, глупости; а настоящее счастье – то, что подхватывает серебристо-легкой волной и кружит в незамысловатом танце – там, где насмешливо щурятся карие глаза, и искать его еще где-то бесполезно…

А теперь вот остается только заглянуть в зеленые кошачьи глаза и просто спросить – плохи мои дела, да?

[Арана]

Нет, весна - определенно зло. =(((

Над заваленной книгами и листами комнатой парил мерцающий золотисто-коричневый шар; сквозь щель в неплотно задернутых грязно-серых шторах пробивалось слабое предрассветное сияние. Темнота жалась по углам, точно пытаясь увернуться от извивающегося в воздухе запаха спиртного, и казалось, что она куда больше заслуживает определение живой, нежели замерший в разваливающемся кресле человек со старым ноутбуком на коленях.

Только что вошедший Хайтани комично дернул носом и поморщился.

- Ну ты… даешь, черт возьми.

Джейс, заросший и сонный, чуть сощурился и, скривившись, переставил ноутбук на пол.

- Давай-ка угадаю: холодильник неделю как пустой, верно?

Писатель рассеянно кивнул и отвернулся.

- Понятно. – Бывший охотник тяжело вздохнул и пинком закрыл чудом выдержавшую подобное обращение дверь.

- Ты говоришь почти как она… - криво усмехнулся Джейс.

Хайтани застыл с занесенной ногой.

Из-под погребенной под слоем несвежей одежды кровати выбрался по-детски неуклюжий черный котенок и, задрав крошечный хвостик, тоненько мяукнул; писатель мигом вскочил, поморщившись от пронзившей голову тяжелой боли, бережно поднял существо на руки и поднес к миске с молоком.

- Я, кажется, умудрился найти еще одного представителя почти-что-кошачьих, который из шкуры вон вылезет, лишь бы кардинально что-нибудь изменить… - тихо сказал он и опять усмехнулся, скользнув взглядом по котенку, вплотную занявшемуся проблемой уничтожения молока.

- Хочу написать, какой она была. О чем говорила, чему улыбалась, что на дух не переносила и что ей нравилось… все, что знаю о ней. Пока еще помню. Потом будет неважно.

Бывший охотник, опомнившись наконец, опустил ногу и завороженно уставился на котенка. Детеныш усиленно делал вид, что ничего, кроме молока, его не волнует, и осторожно поворачивал пушистые ушки, словно пытаясь подслушать разговор.

- А то, о чем она просила написать?

- Я не стану забрасывать, - буркнул Джейс. – Только… ты уж извини, но к черту Сергея. А Тератани скорее подчеркнет, насколько Блисс живая… была.

- Ладно, - пожал плечами Хайтани. – Ты уже начал? Проблемы есть? Если что, я, наверное, смогу помочь…

Писатель наконец поднял глаза на Хайтани.

Тот вздрогнул.

Такая добрая, безнадежно, отчаянно понимающая улыбка может быть только у существа, которое потеряло все, что заставляло его жить.

- Ага, один вопрос, - кивнул Джейс. – Как по-твоему… чувство, когда в груди кто-то лишний – это и есть любовь?

[Арана]

Иногда жаль, что я не умею пользоваться сен-образами, как эль-ин Анастасии Парфеновой. Казалось бы, как все было бы просто – свернуть все впечатления, чувства, восприятие – в изящный иероглиф; и передать его, дать пережить то же другим, не утрачивая смысл и красоту за громоздкими словесными конструкциями… но – увы и ах: каждое утро, глядя в зеркало, обнаруживаю, что до сих пор осталась человеком, пусть и со слегка съехавшей крышей.

Так вот, к чему я это все… мне только что описали потрясающий мир: пшеничные поля, тяжелые золотистые колосья, залитые прощальным светом клонящегося к закату летнего солнышка – когда полуденный зной уже спал, а ночная прохлада еще не распростерлась над холмами… Это описать не так уж и трудно.

А вот как передать свое восхищение – этим ласковым теплом, легким ветерком, чуть шевелящим волосы, и – думаю, вполне уместно – человеком, который так просто поделился таким чудом? И какими словами описать сожаление – ведь это образы, слова, а в реальности ждет лишь серый многолюдный город, пусть и любимый, но все же – иной…

Что-то еще… ах да! Рецепты обычно собираю из предметов и событий, которые подвернулись под руку или пришли на память первыми – и когда я попросила этого самого Творца назвать что-нибудь из окружения, это оказались «линейка, стакан, часы, зеркало». Вот так. =)

[Dron]

Глядя на вас, я осознал свое литературное ничтожество... Эх... Пойду биться ап стену... Авось пробью окно в Европу.

[Арана]

Лучше застеклите то, которое пробил уважаемый Петр за нумером один... =) И спасибо. Давненько меня в краску не вгоняли. =)

* * *

Рецепт: темная комната, плотно закрытая дверь, новый номер аси, полупустая история сообщений и приличных размеров ком в горле – но на этот раз ингредиенты, по сути, не так уж и важны. А то, что по-настоящему важно – каждый выбирает сам.

Мир:

Теплый золотистый свет оставался за спиной; впереди была только темнота и человеческие лица, взгляды, ожидание и понимание – ошибаться теперь нельзя.

Шаги, шаги; от них болят сбитые в кровь ступни и кружится голова, но… Шаги, подъем по метафорической лестнице – это ведь правильно, это то, что должен делать каждый, - стоит ли вообще произносить такие слова, как homo sapiens, если все время стоять на месте?

Шаги, маленькие шажочки, - когда их много, они обретают смысл… просто, когда свет остается за спиной – так хочется обернуться…

[Арана]

Рецепт: большая бочка странного мировосприятия, смешанная в равных долях с золотистым светом умирающей звезды и верой в перерождение; заполненный зал кинотеатра и несколько разговоров со старыми знакомыми, которых так и не получается назвать друзьями. Добавить столовую ложку чувства, что никогда не создавал ничего по-настоящему прекрасного, и настаивать несколько дней; соль или сахар – по вкусу.

Мир:

В полупустую комнату неохотно заглядывал сероватый дневной свет; он прокрадывался за древний тюль и выхватывал из привычного полумрака три еще живых розовых стебля в громоздкой хрустальной вазе, которая, казалось, помнила еще прошлый век. На стене, оклеенной добротными, но безнадежно старыми обоями, в простой деревянной рамке висел один-единственный портрет – именно портрет, фотографий хозяйка не признавала – чуть щурящегося человека с насмешливой кривоватой улыбкой; краски начинали выцветать, и угол, где стояла размашистая подпись художника, отчего-то побледнел раньше всей остальной картины.

[Арана]

Рецепт: триста граммов размолотого покалывания в кончиках замерзших пальцев, стакан солнечного дня и слегка подгибающихся коленей; смешать с кофе, добавить две столовые ложки спокойного тепла где-то в груди и, глубоко вздохнув, выпить все залпом.

Мир:

Над ровной поверхностью озера осторожно наклонялось темно-синее небо, словно ищущее свое отражение на глади воды. Спокойное сияние поднималось откуда-то с севера, щедро рассыпая светло-серебряную пыль на тонкие ветви молодых деревцев, - единственная звезда всматривалась вглубь.

Дно озера расчертили глубокие темные трещины; они резко, без перехода, обрывались у берега, и казалось, будто кто-то стер, спрятал провалы, засыпав их мелким белым песком. Звезда медленно поднималась выше; прозрачная вода не без опаски пропускала ее свет, не позволяя ему, впрочем, изгонять ставшую привычной темноту в трещинах; серебристые рыбки прятались в сложные сплетения водорослей, уходили на глубину.

Но поверхность оставалась спокойной; а то, что небо в ней так и не отразилось, наверное, не несло для звезды никакого смысла.

[Арана]

Рецепт: полупустой лекционный зал, ощущение неловкости перед старым другом и очень много слов, за коими, вероятно, скрывается настолько глубокий смысл, что раскопать его уже не представляется возможным; свалить все в картинном беспорядке и присыпать тонким слоем неприятных воспоминаний, от которых, впрочем, легко избавляет тепло сидящего рядом человека.

Мир:

Неестественно гладкие, точно отполированные, горы странно сужались к вершине, и единственной ассоциацией, которую они могли вызвать у снующих внизу людей, были гигантские кривые шипы. Над толпой витал уже почти осязаемый человеческий гомон: слова, выкрикиваемые имена, предложения, вопросы – много вопросов, много слов, еще больше имен; они собирались в полуосязаемые тучи, - те поднимались ввысь и загораживали неожиданно светлое, чистое небо, какое меньше всего ожидаешь увидеть над переполненным мегаполисом.

[Арана]

В этом мире не было солнца – здесь сияло все небо, ярко, безжалостно; но над раскинувшейся внизу долиной, пересеченной причудливыми узорами мелких речушек, всегда царила густая, размеренная темнота, словно свет не решался прикоснуться к земле, к черной воде. Огромные камни, выглядящие как острые куски единого целого, разбитого о твердь, наполовину зарылись в песок; за ними вечно скапливались тяжелые, почти материальные тени – они сбивались в голодные стаи, изредка поднимались над головой, шипя и переливаясь.

- Темные миры нужно придумывать в темноте. Иначе постоянно получается, что в них все равно есть свет. – Сидящая у берега очередной речушки девушка неотрывно смотрела вверх, устало сощурив глаза. Огромный сытый кот, свернувшийся клубком у нее на коленях, лениво вильнул полосатым хвостом и снова задремал. Он, как и положено чуткому зверю, отлично чуял, когда вокруг происходило что-то, способное представлять из себя опасность; но то, что его хозяйка вообще никак не выглядела, вряд ли могло как-то повредить его самочувствию, и потому ему было все равно.

Не то чтобы девушка у речушки казалась смазанным серым пятном, лишенным всякой определенности. Просто она менялась – в каждое новое мгновение на колком песке сидел совершенно другой человек, и единственным, что объединяло всех их, был запах – чуть горьковатый, чуть усталый. Коту для спокойствия хватало и его, чего нельзя было сказать о мужчине, пристроившемся чуть поодаль. В его позе постоянно оставалась какая-то болезненная настороженность, точно он ждал, что весь мир вот-вот исчезнет, оставив его в абсолютной пустоте – где будет лишь эта воплощенная изменчивость с сытым котярой на коленях.

- Тебе не нравится свет? Почему?

- Не те слова, - девушка улыбнулась – как-то иначе, не так, как улыбалась раньше. – Мне нравится свет. Но я хотела другой мир – по-настоящему быть собой можно только в абсолютной темноте.

Он не стал отвечать – слова упрямого несогласия так и остались где-то на полпути между мыслью и звуком. Девушка снова улыбнулась – чуть кривовато – и почесала кота за ушком.

- Наверное, в том времени, когда ты жил, никто и подумать не мог – обо всем этом, - она резко взмахнула рукой, указывая на тьму и реки вокруг себя. – О том, что планет не бывает, а все, что видели с – как их? – ракет? Космических кораблей? – было обычными миражами безмирья. О том, что для бегства от обыденности нужно не лететь и не рваться, а всего лишь поплотнее закрыть за собой дверь, шагая вперед с закрытыми глазами. О том, что этот ваш островок жизни – всего лишь один из миров, обвалившихся внутрь лабиринта Пирамиды…

Мужчина упрямо тряхнул головой.

- Я проснусь.

- Проснешься, конечно, - легко согласилась девушка. Кот на ее коленях потянулся, выпуская когти, и лениво зевнул. – Куда ж ты денешься. Проснешься, нисколько не отдохнувший, с больной головой, разобьешь очередной будильник и поплетешься за – как же это называется…

- Кофе. За кофе.

- Ага. За ним. – Девушка с непонятно откуда взявшимся опасением взглянула на снова свернувшегося клубком котяру. – Проснешься. Будешь жить, как привык. А мне снова будет не с кем поговорить.

- Не пробовала создавать миры посреди людской толпы? – усмехнулся мужчина. – Тогда они наверняка начнут получаться населенными.

Девушка поморщилась и махнула рукой.

- Это другое… если уж на то пошло, то лучшие миры получаются, когда говоришь с кем-то одним. И если у него карие глаза.

- Мир для двоих? – мужчина едва заметно поморщился. – Надоесть друг другу проще простого.

Она вдруг рассмеялась – котяра встрепенулся, открыл наконец хищно-зеленые глазищи, фыркнул презрительно, будто так – за компанию.

- Для двоих? – переспросила девушка, щурясь. – Для – двоих? Посмотри на меня – что видишь?

Мужчина моргнул и в очередной раз попытался рассмотреть, кто же сидит на песке. Лицо, глаза, рост – все менялось, неравномерно, без перерывов; лежащий прямо на этой безумной непостоянности ленивый кот только усиливал впечатление странного фильма, где в каждом кадре подменяют актеров.

- Тебя. Вижу тебя.

Девушка застыла – и целых несколько мгновений оставалась одинаковой.

- Н-да. Создавать миры вместе с тобой я не стану никогда. Они будут слишком реальными.

- Тебе не нравится реальность?

- Не те слова, - снова смех, уже иной, странно ломкий, усталый. – Мне нравится реальность. Но я хотела темный мир. Мир, где можно отдохнуть.

Девушка помолчала, почесывая довольно замурчавшего кота за ушком. Тому, видимо, было совершенно наплевать, что его шерстки каждое мгновение касаются совершенно другие пальцы – главное, что пахли они совсем одинаково.

- Знаешь что? Просыпайся. Прямо сейчас, просыпайся.

- Зачем – сейчас? – мужчина непонимающе нахмурился. – Еще рано.

- Просыпайся, - с нажимом повторила его собеседница. – Просыпайся и живи, как жил. Мне подумалось – наверное, ты там еще нужен. Тебя зовут, ты слышишь? Кто она тебе?

Мужчина насторожился, пытаясь расслышать далекий голос, который до этого момента упорно от себя отгонял.

- Сестра, - сказал он и исчез.

Девушка вздохнула и подняла голову – небо сияло, сияло так ярко, что цвет сияния определить уже не представлялось возможным; ближе к земле свет точно разбивался о невидимый купол, не смея прикасаться к извечной тьме.

Темные миры нужно придумывать в темноте.

Иначе постоянно получается, что ты опять остаешься один на один с собой, освещенным собой, - и тогда уже от себя не отвернешься.