Перейти к содержанию

Ветреный Котён

ЕнЕтовцы
 Профиль  Обзор контента

  • Публикаций

    2266

  • Зарегистрирован

  • Посещение

  • Победитель дней

    19

 Тип контента 

Записи блога, опубликованные Ветреный Котён

  8. Ветреный Котён
    Тогда-то, в феврале, на набережной Ялты, в толпе, которая фланирует меж зимним зеленым морем и витринами магазинов, я увидел впервые этого человека.
    В шляпе изумрудного фетра, в светлом пальто с норковым воротником, очень и очень низенького роста, в ботинках на высоких каблуках, он брел печально среди толпы, опустив очи в асфальт, а толпа вокруг него бурлила и завивалась. Особенно любопытные забегали спереди, чтоб осмотреть его, другие шли поодаль и глаз с него не спускали. Причиною такого любопытства была кукла, огромная, в полчеловека кукла, которую он влек за собою, обхватив за талию.
    Кукла склоняла свою русую голову к нему на плечо, и он шептал ей что-то, не обращая на толпу никакого внимания.
    Изредка маленький печальный господин останавливался у какого-нибудь лотка с бижутерией или у газетного киоска, разглядывал товары, советовался со своей спутницей и восклицал:
    - Это совсем недорого!
    Спутница во всем с ним соглашалась.
    И он покупал что-нибудь для нее. Я сам видел, как он купил янтарное ожерелье, накинул ей на шею, покачал восторженно головой:
    - Это вам к лицу!
    Кукла сделана была хорошо. Я отметил про себя и русые волосы, и розовые щечки, цветастый плащ и ботики с розовыми бантами. Но слишком уж приглядываться казалось мне неудобным. Иногда стыдно глазеть вместе с толпою. Я прошел немного за человеком с куклой, стало мне за себя неловко, и я отстал.
    В ту зиму каждый день ходил я на этюды. Удивлял цветущий в феврале миндаль, увлекали узкоголовые кипарисы, рассекающие море. Особенно полюбил я старый город с его белокаменными переулками и ржавыми отвесными стенами, укрепляющими и подпирающими горные склоны.
    Как-то, ближе к закату, я писал в старом городе сосну. Начинающийся закат яростно мешал мне, бил в холст и в глаз. Мешали и прохожие, которые останавливались за спиной. Я старался не слушать шуток и замечаний, боролся с цветом и закатом, топтался и курил.
    - Смотрите, Генриэтта Павловна, - послышалось за спиной, - красная сосна... Вам нравится?
    Генриэтта Павловна, слава Богу, промолчала.
    - А какое вообще-то вы любите дерево? Березу? Ну, Генриэтта Павловна, это - обычно. Березу любят все. Как только увидят березу, так и лезут к ней целоваться. Я терпеть не могу березу. А сосна - гордое дерево.
    Я ненароком оглянулся. Это был он - господин с куклой. Они сидели
    позади меня на невысокой каменной стеночке, предохраняющей от падения с дороги в обрыв.
    - Пишите, пишите, - замахал мне шляпой человек, прижимая к себе куклу. - Мы вам не помешаем. Посидим, посмотрим... Какой закат!
    Кукла Генриэтта Павловна отчужденно глянула на мой этюд пластмассовыми глазками. На коленях у нее стояла сумка, набитая продуктами.
    Я пытался писать дальше, но уже не получалось. Было неприятно, что какой-то сумасшедший сидит с куклою за спиной. Четко представилась неловкая композиция, составленная из четырех фигур: красная сосна на холсте - я - печальный господин - и Генриэтта Павловна. Та сосна, основная - главная, живая сосна, которую я писал, в этой сцене участия не принимала. Она стояла, вечная и великая, поодаль и не протягивала к нам ветвей. Я помазал еще
    немного и стал складывать этюдник.
    Оглянувшись, я не увидел господина с куклой. Закат раскачивался над морем, два военных корабля таранили закат, выпрыгивая с линии горизонта. На каменной стеночке, предохраняющей от падения с дороги в обрыв, стояла бутылка хереса. Нигде - ни по дороге вниз от сосны, ни вверх, к каменным стенам - не было видно человека с куклой. Я даже, грешник, заглянул со стеночки вниз - не свалились ли? Некоторое время постоял я, озираясь, и решил все-таки предохранить херес от падения в обрыв, сунул бутылку в сумку.
    На другой день начался шторм, прошел снегопад. Волны хлестали через набережную, и пена морская подносила к витринам магазинов пробки от шампанского и водоросли.
    Вечером я зашел в "Ореанду". Народу штормового в этот вечер собралось там немало, мест не было, и все волей-неволей замечали свободный столик, стоящий в уголке, за который официанты никого не сажали.
    - Стол заказан, - поясняли они публике.
    В какой-то момент официанты оживились. Через стеклянные двери я заметил в гардеробе некоторое столпотворение. Мелькнули русые волосы, и я узнал Генриэтту Павловну. С нее, кажется, снимали пальто. Через минутку печальный господин с куклой вошли в зал и сразу направились к заказанному столику. Господин усадил куклу в кресло, и два официанта завертелись вокруг них.
    Зал зашушукался, заоглядывался, некоторые тыкали, к сожалению, пальцами.
    Кукла сидела ко мне спиной, но я видел, что она в черном вечернем платье. Сам же печальный господин - в сером костюме и галстук имел бабочку в горошек.
    Официанты, конечно, его знали, быстро накрыли стол на две персоны, расставили приборы.
    Зал совершенно разволновался, какой-то малопомятый даже подскочил к столу с куклой, замахал рукавом, но официанты быстро вывели его из зала. Как видно, дело у господина с куклой было поставлено в "Ореанде" надежно. На волнения в зале он внимания не обращал, общался только с куклой, подливая ей понемногу в фужер минеральной воды.
    Загремел оркестр, столики ринулись танцевать, табачный дым, как остатки фейерверка, стелился над графинами. Гром оркестра и дым табаку приглушили свет люстр. Человек с куклой сидели тихо-тихо, лица их и силуэты размылись в дыму, и мне даже казалось, что они оба детские куклы, и хозяин их спит где-то в дальней комнатке, а их позабыл за игрушечным столиком на взрослом разнузданном пиру. Я долго наблюдал за ними и вдруг случайно встретился глазами с печальным господином. Как-то получилось через дым и гром. Щель что ли в дыму образовалась? Я кивнул в эту щель, и мне кивнули в ответ.
    - Сильно чокнутый, - шепнул бармен. - Приехал откуда-то с Севера. Только с куклой и ходит. Денег - тьма!
    Расплатившись, я встал и, направляясь к выходу, слегка поклонился маленькому господину:
    - Херес помог живописцу.
    - А я боялся, что вы не заметите, - улыбнулся он. - Это был мой привет Красной Сосне. Присядьте на минутку. С Генриэттой Павловной вы, кажется, знакомы?
    - Немного, - сказал я и, усаживаясь рядом с куклой, чуть поклонился
    ей. - Добрый вечер.
    Генриэтта Павловна потупилась.
    - Она у нас молчалива. Но, должен признаться, я не люблю, когда дамы кричат и хохочут, - и он кивнул в сторону столика, за которым визгливо и безнравственно всхахатывали.
    - Молчание - не порок, - согласился я. - Сейчас слишком многие много говорят, а я не всегда и слушаю. Бывает, и пропускаю что-нибудь мимо ушей. Потом - так неловко.
    - Не обращайте внимания, - посоветовал мне печальный господин. – Уши наши вполне разумны, ничего важного они сами не пропустят.
    - Вы знаете, я писал и черные березы, и синие осины, но только красная сосна получила приз.
    - Я люблю сосну. Правда, ваша сосна - крымская, а я работал когда-то там... где корабельные... Как же они падали! О, как падали... Но за черную березу?.. Немного хересу, а?.. Недолюбливаю березы. Вот Генриэтте Павловне только березу и подавай, ей бы только мечтать и вздыхать.
    Генриэтта Павловна помалкивала, уткнувшись в минеральный фужер. К сожалению, она немного сползла с креела и могла вот-вот нырнуть под стол.
    Хотелось ей помочь, но я не знал, как это сделать. Неловко, черт подери, хватать спутницу другого человека и усаживать ее на стул попрямей. Я старался не шевелиться, опасаясь полного сползания Генриэтты Павловны.
    Оркестр немного поутих, зазвучало танго, и я хотел уж откланяться, как вдруг господин с бабочкой сказал:
    - Геточка, ты помнишь это танго? Хочешь потанцевать?
    - Извините, - сказал он мне. - Мы немного потанцуем. Он обошел меня, подхватил куклу и, прижимая к груди, стал пританцовывать возле столика.
    Мне сделалось очень неловко. Посетители "Ореанды” растаращили свои налитые дымом глаза, некоторые наивно-восторженно разинули рты, глядя на танец с куклой. Разглядывали и меня с изумлением, дескать, это еще что за такое?
    Я сидел тупо, как волк, не решаясь почему-то уйти. Наверно, хересу было много. А чего-то другого мне не хватало. чего? Неужели Красной Сосны? Но сосны не ходят с нами по ресторанам. Не помню ни одного художника, который водил 6ы по ресторанам сосны... А с нею было бы спокойней. Этот с куклой, я с сосной…
    Вокруг танцующего господина в зале образовалось пространство. Его обходили, не задевали. Генриэтта Павловна влеклась за ним спокойно и, скажу вам, чудесно. Он мог, конечно, вертеть ею, как угодно, но не делал этого, уважая танго, и она простосердечно склоняла голову ему на плечо.
    - Вы знаете, о чем говорила Генриэтта Павловна, пока мы танцевали? Ни за что не угадаете. Ха-ха! Вы ей понравились! Поздравляю! Это - редкость, обычно она сдержанна. Хотите с нею потанцевать? Она приглашает. Белый танец, а?
    - Я - танцор никудышный... А Генриэтта Павловна и вправду грациозней здешних дам.
    - А ваша дама? Красная Сосна? Неужто?
    - В какой-то мере, - сдержанно ответил я. Меня все-таки смущала Генриэтта Павловна, я как-то стеснялся слишком уж при ней болтать.
    - А семейная жизнь? Неужто не удалась?
    - Да нет, почему же... С
    - Ну, это не важно... а мне, знаете, иногда хочется потанцевать с какой-нибудь посторонней. Да вон хотя бы с той, что так противно хохочет... Подите, подите сюда, - поманил он меня к краю стола, - я шепну вам что-то, чтоб не слышала Генриэтта Павловна.
    Он пригнулся к столу.
    - Я вам открою секрет. Вы очень удивитесь, только ни- кому не показывайте виду. Сидите спокойно, как сидели. Так вот, моя жена Генриэтта Павловна - она кукла. Понимаете?
    Беззвучно смеясь, он откинулся на спинку кресла. Он подмигивал и кивал в сторону Генриэтты Павловны.
    - Она-то думает, что она... а она уже кукла! Посидите с нею еще немного, она ведь не знает, что вы знаете. А я пойду приглашу эту толстуху.
    Тут он поморщился:
    - Конечно, она дура и в подметки не годится Генриэтте Павловне. Может, не приглашать?
    - Ерунда, - сказал почему-то я, совсем видно охересевши. - Хочется
    - приглашайте.
    Не знаю, не знаю, зачем я так сказал, надо было, конечно, его останавливать. И он, пожалуй, удивился. Кажется, он ожидал, что я стану отговаривать.
    Нерешительно он было отошел от стола, но тут же вернулся.
    - Стесняюсь почему-то, - сказал он, снова шагнул было и снова как бы вернулся.
    - Обычно я не решаюсь оставить ее одну, а сегодня вы рядом. Поговорите с ней о чем-нибудь, развлеките немного. Только хересу ей не наливайте... боржоми. И он окончательно отошел от стола.
    Я подлил боржоми Генриэтте Павловне, нацедил себе хересу и сказал соседке:
    - Ну вот мы и одни. Должен сказать, что вы мне тоже сразу понравились. Генриэтта Павловна смущенно стала сползать на пол, и я уже довольно бесцеремонно подхватил ее за талию и поплотнее усадил в кресло.
    - Откровенный разговор, - продолжал я, - все-таки лучше вести вдвоем. Нет, мне нравится ваш спутник. Очень милый и добрый, я это сразу понял. Дело не в хересе, но все-таки бутылка, подаренная сосне - это жест.
    Иной-то прохожий может и за задницу, простите, ущипнуть или ножичком в спину, а тут все-таки... Но главное не в этом... вот, к примеру, сейчас я беседовал с барменом, ну только буквально что... и каждое слово как будто в пустоту или в вату. Не люблю я вату... Вы знаете, я уж тут подумал, не пригласить ли мне в ресторан Красную Сосну. Это вы с вашим другом навели меня на такие мысли. Генриэтта Павловна изумительно молчала. Огромнейшие ее ресницы были предельно добродушны, никакого намека на темную мысль не мелькало на ее слегка подкрашенном лице. Чего я отказался с нею потанцевать?
    - Тут зашел разговор о семейной жизни, - продолжал я, склоняясь к плечу дамы. - Все-таки, главное - понимание и, я бы сказал, ласковая терпимость. Именно ласковая терпимость - основа долголетней любви. Я размахивал, кажется, немного руками, поясняя свои мысли, и даже показывал на пальцах что такое "ласковая терпимость". Почему-то эта самая "ласковая терпимость" казалась огромной находкой моего практического ума.
    - Надо отметить еще и другое, - настаивал я, чувствуя, что Генриэтта Павловна согласна со мной не во всем. - Во-вторых... надо отметить... Отметить я более ничего не успел. За столиком, где сидела невнятная толстуха, вызрел скандал.
    - Отойди! - выкрикивала она.
    Мужчина же, пришедший с нею, какой-то вроде мотоциклиста без шлема, что-то яростно шептал печальному господину, который топтался у их столика.
    - Вы печалите, - внятно говорил маленький господин. - Вы печалите меня. Огорчаете душу.
    - Отойди!
    - Не обращайте внимания, - шепнул я Генриэтте Павловне. - Сейчас это как-нибудь уляжется. Хотите хересу?
    - Вы нарочно унижаете меня, - слышался голос маленького господина. - И зря, зря... Ладно, я уже сам расхотел танцевать с вами, буду танцевать со своими ботинками.
    Тут он быстренько скинул свои лаковые с высокими каблуками штиблеты,
    прижал их к груди и заскользил в носках по паркету. К сожалению, он плакал.
    - Господи, - вздохнула Генриэтта Павловна. - Ну, дитя же, дитя...
    Подбежали два официанта. Бесцеремонно, но... демонстрируя все-таки ласковую терпимость, стали подталкивать его к столику. Подскочил и я.
    - Эта женщина, - жаловался он, упираясь и бровью показывая на толстуху, она не понимает и не может понять...
    - Генриэтта Павловиа скучает, - уговаривал я.
    Оглянувшись, я вдруг заметил, что какой-то человек подошел к Генриэтте
    Павловне, дернул за волосы и, засмеявшись, отскочил в темный угол. Он нуждался в немедленном наказании, и я побежал поскорее в этот темный угол, оставив на миг плачущего господина. Но я не мог найти этот угол. Весь
    зал состоял из таких темных углов, и в каждом смеялись и ели люди, вполне способные дернуть куклу за волосы.
    - Отпустите, отпустите меня, - говорил официантам господин с бабочкой. - Отпустите, а то я упаду.
    Официанты твердо держали его за локти.
    - Отпустите, - жестко приказал я.
    Они отчего-то послушались, и маленький господин быстро и ловко надел штиблеты.
    - У меня закружилась голова, - рассмеялся он, беря меня под руку. -
    Давно не танцевал.
    Мы поспешили к столу, где маялась Генриэтта Павловна. Несколько минут посидели молча.
    - Не люблю, когда меня хватают за руки, - объяснил он мне и кивнул в сторону Генриэтты Павловны. - Она знает. Понимает это.
    - Генриэтта Павловна вообще на редкость разумна, - заметил я. – У нее нет сестры или подруги?
    - Она - сирота, - серьезно ответил он. -... Когда меня хватают за руки, я отчего-то сразу начинаю падать, очень кружится голова. Я бы и сейчас, наверно, упал, да вспомнил вашу сосну. Вы знаете, что я вам скажу'? Надо быть сосною. Вот уж кто крепко стоит на земле! И как держится за небо!.. Но я, конечно, видел... видел, как падают сосны. Невыносимое зрелище.
    Подошли официанты. Почему-то к этому столику они ходили вдвоем, к остальным все-таки поодиночке. Нутром, наверно, или чутьем чувствовали в кукле опасность.
    - Угодно кофе? Мороженое? - спросил один, склоняясь к господину.
    - Нет, неугодно, счет.
    Официанты отошли к рабочему столику и принялись щелкать на счетах.
    - Человек ходит не с человеком, - послышалось мне.
    - Окажите любезность, - сказал маленький господин, вынимая бумажник, - возьмите деньги и отнесите им туда. У меня кружится голова, когда они подходят.
    Я взял деньги и рассчитался. Господина с куклой нагнал в гардеробе и успел еще подать пальто Генриэтте Павловне. Официанты выскочили следом, стали прощаться, кланяться, приглашать.
    Мы вышли на набережную. Шторм не утихал. Мельчайшие капли моря пронизывали воздух. Одинокие фигуры маячили под туманными фонарями.
    - Ну что ж, - попрощался со мной маленький господин. – Привет Красной Сосне.
    Я поцеловал руку Генриэтте Панловне, постоял еще на набережной, послушал, как шуршит и грохочет галька под подошвой волны.
    Ялта ведь вообще славится своей галькой. Круглая, укатаниая, голубиное яйцо, тигровый глаз, лилипутский баклажанчик - вечно шелестит она, пришептывает и звенит.
    Господина с куклой я больше не встречал, хотя часто гулял по берегу, разглядывал прохожих, собирал гальку. Некоторые, особенно интересные, полосатые и клетчатые камешки, клал для чего-то в карман. Многие люди, между прочим, собирают зачем-то такие морские камни. Что они потом делают с ними - не знаю.
  12. Ветреный Котён
    Жил мальчик Федя в городе,
    Обычный паренёк.
    Но он мечтал о роботе,
    Который всё бы мог.
    "Зачем всё делать самому?
    Я только кнопочку нажму,
    Меня он тихо в нужный час
    Открыть попросит правый глаз.
    Когда открою левый глаз,
    Поставит чайник он на газ,
    Постелет за меня кровать
    И станет в доме прибирать:
    Цветы на окнах он польёт,
    Пол пылесосом подметёт,
    Посуду вымоет, потом
    Погладит брюки утюгом,
    К рубашке пуговку пришьёт,
    Решит задачки и начнёт
    Мне детективы вслух читать.
    А я? Я буду слушать, есть и спать!"
    Узнал учёный города,
    О чём Федот мечтал,
    И сделал ему робота,
    И так ему сказал:
    "В подарок робота прими,
    Ты только кнопочку нажми,
    Тебя он тихо в нужный час
    Открыть попросит левый глаз,
    Когда откроешь правый глаз,
    Поставит чайник он на газ,
    Постелет за тебя кровать
    И станет в доме прибирать:
    Цветы на окнах он польёт,
    Пол пылесосом подметёт,
    Посуду вымоет, потом
    Погладит брюки утюгом,
    К рубашке пуговку пришьёт,
    Решит задачки и начнёт
    Все детективы вслух читать...
    А ты? Ты будешь слушать, есть и спать!"
    Но слух прошёл по городу,
    Ну, кто б подумать мог,
    Случилось что-то сроботом
    И робот занемог.
    Но Федя этого не знал,
    Он только кнопочку нажал,
    И робот Феде в нужный час
    Пропылесосил левый глаз,
    Когда заплакал правый глаз,
    Поставил робот стул на газ,
    Полил из лейки он кровать
    И стал всё в доме разбирать,
    Помыл задачник, а потом
    Посуду гладил утюгом,
    К цветам он пуговку пришил,
    А брюки к чайнику прибил,
    Решать задачки он не стал,
    Вслух детективы не читал.
    И Федя, вы должны понять,
    Не мог ни пить, ни есть, ни спать...
    Зачем вам робот, не пойму?
    Всё лучше делать самому.
    /В.Медведев/
    Вот эти картинки показывают нам, что находиться рядом со сбрендившими роботами опасно для жизни.


    Потому как те начинают нехило домогатцо.
  18. Ветреный Котён
    Ничего не пишу вообще, поскольку у компа совсем не сижу и нам с Асакурочкой как бы и без того есть чем заняться, не до блогов. Вот вчера мы весь день в Люблино ездили. А чем там занимались - не скажу. Военная тайна.
  19. Ветреный Котён
    Гремят колёса
    По раскалённым рельсам -
    Долог будет день.
    Ет мы с Асакурой шли по улице Герасима Курина, десяти утра ещё нет, а жарища, и поезда идут один за другим - "Янтарь" в Ригу, голубой киевский... Собирались сегодня в несколько мест сразу и ни в одно не успели. Вместо этого шастали в Парк Культуры купаться в фонтане и ещё просидели тыщу в Маке и тыщи две прошвыряли на всякую бижутерию. Ну, снявши голову по волосам не плачут...


  20. Ветреный Котён
    Ты, верно, знаешь, что в Китае все жители китайцы и сам император китаец.
    /Андерсен "Соловей"/
    А вот и дал промашку великий сказочник! Китайский император был не китаец, а так, не пойми кто - чучмек инопланетный.
    Жёлтый император повсюду путешествовал, а людей послал в горы Шоу-шань добывать медь, таскать её к подножию горы Цзиншань и отлить треножник в память о победе над Чи-ю, а вовсе не для того, чтобы варить в нём эликсир бессмертия, как предполагают некоторые. Ведь Жёлтый император был верховным владыкой и ему не к чему было, подражая даосам позднейших времён, искать лекарство бессмертия и добиваться вечной жизни. После битвы при Чжолу и казни Чи-ю Жёлтый император некоторое время еще оставался в мире людей и только потом вернулся на небо. Вот поэтому-то некоторые и считают, что Хуан-ди сперва постигал великий путь дао, а потом уже стал бессмертным.
    А ещё рассказывают, что Жёлтый император долго отливал драгоценный треножник под горой Цзиншань. Получился он огромным, высотой один чжан три чи, а вместимостью больше даже, чем глиняный чан на десять даней зерна. На треножнике был вырезан дракон, парящий в облаках, по-видимому, Ин-лун, добрые и злые духи всех четырёх сторон да различные удивительные птицы и необыкновенные звери. Жёлтый император установил драгоценный треножник у подножия горы Цзиншань и устроил по этому случаю большой пир. В назначенный час собрались все небесные божества и люди восьми сторон света, народу было видимо-невидимо, шум, гомон.
    В самом разгаре пира вдруг появился волшебный дракон, покрытый блестящим золотым панцирем, высунулся до половины из облаков и спустил свой ус прямо на драгоценный треножник. Хуан-ди понял, что это посланец из небесного дворца зовёт его вернуться на небо, и вместе с сошедшими в мир людей богами, которых было более семидесяти, тотчас исчез в облаках, уселся верхом на спину дракона и стал подниматься в небесную высь. Правители маленьких государств и простой народ, видя, что Жёлтый император оседлал дракона и поднялся ввысь, хотели последовать за ним, да не смогли вскочить на спину дракона, а только, толкаясь и давя друг друга, уцепились за драконовы усы. Усы не выдержали, оборвались и упали на землю. И даже драгоценный лук Жёлтого императора, который висел на усах дракона, и тот люди стащили вниз. Князья и простые люди, попадавшие на землю, горько плакали, обняв драгоценный лук и обхватив руками драконов ус. Впоследствии этот лук стали называть ухао - «тёмный плач», а местность, где всё произошло,- Динху, что значит «драконов ус на треножнике». (В некоторых книгах вместо ху - «усы» пишется знак ху «озеро», но это не поддаётся никакому толкованию. Что же до усов дракона, то говорят, что из них выросла трава, которую теперь называют лунсюйцао - «драконов ус».
    Судя по всему, треножник был мачтой связи, а прилетевший по сигналу дракон - тут уже всё понятно. Конечно, Андерсен в свои буржуазные времена, когда никто ничего знать не хотел, кроме беленьких и пухленьких, словно сдобные булочки, ангелочков-путти, и вообще все были склонны идеализировать всё, чего не могли осмыслить, не мог себе такого даже представить.
  22. Ветреный Котён
    У меня за всю жизнь не было такого лета. Будто вернулось детство и мама с папой на весь день повели меня в Парк Культуры - сначала покататься на всём подряд по три раза, потом съесть корзину пирожных и выпить бидон газировки. А по пути домой ещё в Детском Мире затариться на три зарплаты.
    Одних книжек из детства - за год не перечесть. И я держу их в руках! Они прямо как новенькие! А мои девочки уже съели банку мороженого, сидят в нижних сорочках и блумерсах на нашей обширной кровати под балдахином и играют в "пьяницу". А Люка изображает, будто он злой и страшный серый волк и нападает на нас. У него получается внушительно, но не слишком страшно, а чтоб повизжать вволю - вполне достаточно.
  23. Ветреный Котён
    Этих рассказов Джанни Родари нет нигде в сети. А меня они с детства берут за душу, и я нашёл время распечатать их вручную, чтоб показать друзьям.
    Песенка ограды.
    Один мальчик всегда ходил из школы домой той же дорогой. Он был ещё маленький и другой дороги не знал. А искать новую было страшно.
    Но вот пришёл день, когда он взял и свернул на другую дорогу. Она привела его к большому парку, огороженному высокой чугунной оградой.
    - Вот здорово! – воскликнул мальчик и сделал то, что на его месте сделали бы почти все мальчишки – девяносто девять из ста. Он достал из портфеля линейку и повёл ею по чугунным прутьям, пока линейка не наткнулась на каменный столб. Тогда он повернул назад и опять побежал вдоль ограды, ударяя линейкой по прутьям. Ограда издавала весёлые звуки: динь-донн-донн – от самых верхних, тоненьких и пронзительных, до самых низких – глубоких и тонких. Бежит мальчик в одну сторону – звуки летят вверх, бежит обратно – звуки падают до самых густых басов.
    Нет, никогда ещё не было такой интересной игры. Вот он и бегал туда-сюда вдоль ограды. Устанет, остановится, передохнёт. И снова бежит, а потом стал ходить: сделает коротенький шаг и бьёт по пруту, сделает шаг и бьёт. Если пропустит какой-нибудь, то вернётся – звук тогда получается замечательный. Наверное, это была уже не просто забава. Он играл на прутьях ограды, как играют на ксилофоне или рояле, отыскивая нужную клавишу, чтобы получилась мелодия.
    - Вот здорово! – ещё раз воскликнул мальчик. Он слышал теперь, что прутья играют какую-то необыкновенную песню. – Назову её «Песня ограды», - решил мальчик.
    Но тут на колокольне забили часы, мальчик сосчитал удары – час был уже поздний, дома его, наверное, заждались.
    - Завтра опять приду сюда снова, - сказал он и ласково прикоснулся линейкой к прутьям.
    На другой день он опять свернул на эту дорогу, и на третий день, и на четвёртый. Теперь он всегда ходил новой дорогой и всегда играл линейкой на прутьях ограды. Он сочинял всё новые песни, ударяя о прутья в разной последовательности. Он выдумывал песни о деревьях, что росли в парке: о ели – одну песню, о ливанском кедре и сосне – другую, о стройном кипарисе, который точно длинным тонким пальцем грозит тучам, - третью. Он придумал песню об аллее, что вела через парк к красивому дому, о тропках, петляющих между деревьями, о кустах, о цветущих клумбах – обо всём, что он видел в этом чудесном парке. Мальчик никому не рассказывал о поющей ограде – ни родителям, ни учительнице, ни другим мальчишкам. Эта ограда была его тайной. Ведь каждый имеет право на свою тайну.
    Как-то раз он сочинял новую песню на прутьях ограды. Вдруг из красивого дома в конце аллеи донёсся сердитый окрик:
    - Сейчас же прекрати! Ты уже целый час действуешь мне на нервы своим дурацким стуком.
    Мальчик посмотрел на дом, верхние окна были открыты; и тут он вспомнил – раньше окна в доме никогда не открывались. Может, хозяева были в отъезде, а теперь вернулись. На балконе стоял старик в халате, в одной руке он держал книгу, в другой очки.
    - Хватит греметь! – кричал он, потрясая очками. – Я из-за тебя не могу читать! Убирайся домой, и чтобы я тебя больше не видел! А то полицейского позову!

    Мальчик испугался и не смог объяснить старику, что он не шумит, а сочиняет песни на этой удивительной ограде. Он сунул линейку в портфель и побежал домой.
    - Чтобы духу твоего здесь не было, понял? – крикнул ему вдогонку разъярённый старик.
    Назавтра мальчик опять пошёл домой мимо парка, только по другой стороне улицы. Он шёл и печально поглядывал на любимую ограду.
    Он каждый день теперь возвращался из школы по другой стороне улицы, не смея приблизиться к ограде: то окна в доме открыты, то сам старик гуляет по парку, то вдоль ограды бегает большая собака. Посмотрит мальчик на свою ограду, вздохнёт и побредёт домой. Сколько раз он мысленно говорил этому гадкому старикашке: «Целыми днями читаете толстые книги в чёрных переплётах, почему же музыку-то не любите? У вас такая ограда, поиграйте на ней, сочиняйте песни! Ну почему вы такой злой? За что ненавидите мальчишек?»
    Как раз в это время его мама познакомилась с дамой, умеющей играть на рояле. Пошли они к ней в гости, и мальчик увидел этот замечательный инструмент. Ему даже позволили нажать его удивительные клавиши. Он нажимал одну клавишу, другую, то басы, то высокие ноты, стараясь слить звуки в мелодию. Сердце его при этом стучало, как будто бил барабан.
    - Кажется, у мальчика есть способности к музыке, - заметила дама. – Пришлите его как-нибудь ко мне. Я с ним позанимаюсь немного, для пробы.
    Но дама сказала это просто так, из пустой любезности. Назавтра она уезжала в Париж. И мальчик никогда больше не видел ни её, ни её рояля. А потом столько всего случилось. Грянула вторая мировая война. Отец ушёл воевать. Было не до музыки. К сожалению, тяжёлая пора растянулась на годы.
    Мальчик вырос. Стал ходить в среднюю школу. И совсем забыл о поющей ограде. Только один раз вспомнил о ней случайно – шёл по той улице и увидел, что ограды-то больше нет. Её снесли и перелили на пушки. Даже колокола с колоколен и те поснимали.
    Прошли годы, мальчик, теперь уже молодой человек, работал в банке. На работу не обижался – всякая работа хороша, если даёт кусок хлеба. Но иногда он с грустью говорил себе: «Кто знает, сложись жизнь по-другому, может, я стал бы неплохим музыкантом».
    Только это случалось редко: кто должен изо дня в день зарабатывать на жизнь, тому некогда тревожить далёкое прошлое.
    Он уже давно распрощался со своим родным городом. Но как-то раз ему довелось поехать туда по делам службы. В свободные часы он бродил как зачарованный по старинным улочкам, воображая себя маленьким мальчиком. Вот он идёт из школы домой, сворачивает в незнакомый переулок – его поманило новое, позвала жизнь. Что это? Да он опять на той самой улице, у того самого дома, окружённого большим парком. Вот и чугунная ограда, видно, её заново поставили здесь после войны. Ограда другая, но это неважно. Прошлое ожило!
    Из-за угла, размахивая портфелем, вдруг показался мальчик. Остановился у ограды, взглянул на дом: окна закрыты, значит, хозяева в отъезде.
    «Сейчас достанет из портфеля линейку», - подумалось ему.
    Мальчик и впрямь расстегнул портфель, вынул стальную линейку и повёл ею по прутьям ограды, подчиняясь какому-то своему ритму. Динь-донн-донн… отозвалась ограда.
    «Странно, - удивился клерк, - все звуки одинаковы. Впрочем, так и должно быть. Прутья-то все одной толщины и длины – они просто не могут издавать разные звуки».
    А мальчик всё бил и бил линейкой по прутьям, подчиняясь одному ему ведомой мелодии.
    - Здравствуй, - сказал клерк, когда мальчик поравнялся с ним.
    Мальчик вздрогнул, точно его застали за баловством.
    - Не бойся, - сказал ему клерк, - окна закрыты, старика, видно, нет дома.
    - Какого старика? – не понял мальчик.
    - Того, что ругается, когда ты шумишь.
    - Там не старик живёт, - покачал головой мальчик, - а старушка. Она мне ничего не говорит, потому что глухая. А ругается её прислуга.
    «Ну конечно, - подумал клерк, - что это я. Старик, верно, давно умер. А в доме живут новые хозяева».
    - Служанка говорит, я хулиган, - продолжал мальчик. – Устраиваю безобразный шум. Глупая она, не понимает. Это не шум, это я играю. Послушайте.
    - С удовольствием.
    - Вот «Песня умирающего каштана». Видите – каштан? Он больной. Все каштаны в Европе больные. Мы это в школе проходили.
    - Интересно. Ну что же, играй.
    Мальчик принялся бить линейкой по прутьям. У него было серьёзное, истовое лицо. Ударит по одному пруту, по другому, какие-то прутья пропустит, делая паузу.
    А клерку всё слышалась одна и та же глуховатая нота: динь-донн-донн.
    - Слышите? – повернулся к нему мальчик. – Слышите? Каштан болеет, но он не грустит – ведь птицы ещё вьют гнёзда в его кроне. Правда, красиво?
    А у него в ушах только монотонное «донн-донн-донн».
    - Песня не должна обрываться на низкой ноте, - объяснял мальчик. – Так только колокола звонят по мёртвым. Надо кончать тихой высокой нотой. Слышите?
    А для него опять глухо прозвучало: дон-н.
    Он понял, почему так гневался тот старик. Уху взрослого недоступна мелодия, которую слышит мальчик, играющий на прутьях ограды.
    - Нравится? – спросил мальчик.
    - Очень, - покривил душой клерк, чтобы не огорчать мальчика.
    Часы на колокольне пробили пять ударов.
    - Мне пора домой полдничать, - заторопился мальчик.
    - До свидания, - сказал клерк.
    И долго ещё стоял и смотрел на каштан. Клонящееся к закату солнце играло в его листве…

    На пляже.
    Я торгую разными флажками и флагами. В начале этого лета поехал я на побережье Адриатики; там на каждом шагу гостиницы, большие, поменьше и совсем крошечные – яблоку негде упасть. Им всем подавай целые ворохи флагов всех народов и стран. Они приколачивают их на конёк крыши. Полно там и всяких пивнушек, баров, кафе-мороженых и просто кафе; им тоже вынь да положь флажки всех континентов, они ставят их на столики: пусть господа из Каракаса или Танзании, Гамбурга или Сингапура чувствуют себя как дома. Пусть отдыхают, купаются, танцуют и набираются сил, осенённые, так сказать, стягом отчизны.
    Прошлый сезон я объездил почти всю Эмилью-Романью, полностью обеспечив её флагами большими и маленькими. А нынешним летом отправился в Феррару на побережье Комаккьо. Этот курорт существует недавно, и насыщенность его моим товаром ещё не достигла оптимального уровня. Люди туда ездят простые и очень приятные. Зайдя в бар «Моло» или кафе «Спорт», они не кидаются к выходу, если на столиках рядом с аперитивом нет национальных флажков; не боятся, что невежественный официант спутает норвежца с исландцем, а бельгийца с триестинцем.
    Поселился я в маленьком уютном пансионате (называется он «Веккья Римини») на улице Лидо дельи Эстенси, почти на самом берегу канала. По ту сторону канала шумит порт Гарибальди и высится памятник в честь его высадки на этот берег в 1849 году. В тот же вечер я изучил об этом месте всё, что можно: мой пансионат со всем его хозяйством; время приливов и отливов; отчего канал то делался полноводной рекой, то мелел, как пересыхающий ручей; маршруты рыбачьих лодок и бродячих собак. Узнал, почём пресные лепёшки с копчёной колбасой и без колбасы, и, разумеется, расписание парома, который курсировал от одного берега к другому с семи утра и до одиннадцати вечера (проезд взрослого пассажира – 100 лир, с велосипедом – 150, ребёнка – 50 лир). Паром этот был всего-навсего старой моторной лодкой. Она кашляла и чихала, но всё-таки ещё была в состоянии преодолеть десяток метров водного пространства. Последним рейсом на её борту ехал в порт Гарибальди какой-то араб – я перед сном ещё раз заглянул на пристань. На левом плече у араба – тюк с пледами, такими пледами торгуют на пляже в порту арабы, точнее говоря, марроканцы, тунисцы и бог знает кто ещё. Иной раз забредёт такой араб – по ошибке или умышленно – в шикарный вестибюль Гранд-Отеля; оттуда его, разумеется, гонят взашей – там только нищих бродячих торговцев не хватало.
    Назавтра, чтобы спастись от зноя, отправился я со своими флажками на пляж «Медуза». Заплатил за кабинку, взял зонт, разделся, натянул плавки и лёг на песок – голова в тени, ноги – на солнце, я так больше всего люблю загорать. Заметьте, я вообще люблю совмещать приятное с полезным, в разумных пределах, конечно. Лежу я и раздумываю, каким лучше способом продавать здесь флажки. Но думать мне мешает всё усиливающееся раздражение. Подтачивает удовольствие от моря и солнца, как червяк точит розу.
    Транзистор – чёрт бы его побрал! Вот что не даёт мне спокойно думать и загорать. И здесь это дьявольское изобретение! Никуда от него не спрячешься! На пляже и в автобусе, в поезде и в самолёте, в Северной Италии и в Южной, в Европе и других частях света – всюду орёт, вопит визжит этот мерзкий, проклятый, треклятый транзисторный приёмник! Хотя, может, мне сейчас мешает магнитофон? Ещё одна адская выдумка на погибель человечеству.
    Первым моим побуждением было строго нахмуриться, посмотреть в сторону изрыгающей ор коробки и отпустить в адрес её хозяев несколько нелестных замечаний. Но я вовремя спохватился, упаси бог, завяжется драка, вроде той на окраине Фано, где я сцепился с целой оравой юнцов, вооружённых транзисторами. Ну так вот, поворачиваю я как бы ненароком голову и вижу: под соседним зонтом очаровательная красотка в бикини, а рядом тщедушный блондин с самой ничтожной физиономией, которую морщат отвратительные ужимки.
    У него-то на руке и висит транзистор, из которого вылетает душераздирающий рок. И в такт ему, вернее не в такт, красавчик дрыгает ногами и подёргивает тощим плечиком.
    «Выруби эту гадость, идиот!» - мелькнуло у меня в голове. И транзистор вдруг повторил: «Выруби эту гадость, идиот!», «Выруби эту гадость…» Я не сразу узнал свой собственный голос, искажённый динамиком. А транзистор всё твердил и твердил эту не очень-то вежливую фразу, пока незадачливый кавалер не догадался выключить сошедший с ума ящик.
    - Кто-то, видно, надо мной подшутил, - попытался он объяснить девушке это уму непостижимое происшествие.
    Объяснение, конечно, дурацкое, не имеющее ни грана правдоподобия. Я же понял одно: фраза, промелькнувшая у меня в голове, была принята и передана транзистором при помощи какой-то разновидности телепатии, существующей, очевидно, между сознанием человека и электронной машиной.
    - Сейчас поставлю другую кассету, - объявил мой приятель.
    Поставил, и магнитофон издал такие жалкие аккорды, что старик Лист, наверное, перевернулся в гробу. Меня взяло любопытство – а что будет дальше? Я стал придумывать фразы одну хлеще другой: «Ты, рожа, - например, - под сорок третьим зонтиком. Воткнул бы лучше наушник в своё мерзопакостное ухо!» И через три секунды транзистор, не переврав ни слога, отчётливо проговорил: «Ты, рожа, под сорок третьим зонтиком, воткнул бы лучше наушник в своё мерзопакостное ухо!» Девица на этот раз даже подскочила.
    - Ты, наверно, здорово ему насолил, раз он номер твоего зонтика разузнал.
    - Да я его и сам узнал десять минут назад, - чуть не плакал вздыхатель. – Я ведь только что взял этот зонтик.
    Совсем сбитый с толку, он принялся выключать и включать приёмник. Включит – из динамика неумолимый электронный голос чеканит: «Не забывай, кретин, молчание – золото!» или «Тебе, дегенерат, место не на пляже, а на подмостках веронского театра!». Эта последняя фраза натолкнула обалдевшего парня на мысль. Он крикнул пляжного служителя и стал обвинять его в причинении ущерба его транзистору. Служитель, подобострастно кланяясь, стал оправдываться. Было похоже, что мой подопытный кролик – завсегдатай этого пляжа и выгодный клиент. И служитель, чтобы его не заподозрили в попустительстве, выгнал с пляжа ни в чём не повинного араба, который расхаживал между зонтиками, предлагая загорающей публике свой немудрёный товар.
    - Выметайся отсюда, турок поганый! – заорал служитель. - И добро ворованное забирай.

    Араб что-то забормотал по-своему. Служитель оказался человеком бывалым, немало поездившим на своём веку. Он понял оскорбление и вернул с лихвой. Араб опешил и убрался восвояси.
    Так я обнаружил свою поразительную способность обнародовать свои мысли при помощи транзисторных приёмников. Конечно, первое, что пришло мне в голову, - происшествие на пляже чистая случайность, вряд ли подобное повторится. Пошёл на другие пляжи и удостоверился, что обладаю действительно неким сверхъестественным даром.
    Иду и забавляюсь. Как увижу транзистор на ребре зонтика, шезлонга или на руке у ничего не подозревающей девицы, тотчас и подумаю что-нибудь вроде: «Сидела бы дома, чем народ честной мучить», «Ведьма, заткни глотку своей верещалке!», или: «Чтоб тебе утонуть со своим транзистором!»
    После третьей моей прогулки на пляжах воцарилась блаженная тишина. Транзисторы как воды в рот набрали. Слух об этом чуде разнёсся по меньшей мере от устья Рено до устья По, то есть на всём двадцатикилометровом протяжении песчаных пляжей Комаккьо.
    После обеда на пляж «Медуза» пришли позагорать курортники, пропустившие по разным причинам утренние часы. Ничего не подозревая, они включили свои дьявольские коробки и… я всем им заткнул рот описанным выше способом.
    Мою команду принимали любые приёмники – немецкие, американские, японские. И транслировали по моему велению то вежливую просьбу переключиться на другую волну, то кровавую угрозу, то есть весь мой запас празднословия и сквернословия, причём не только на итальянском, но и на других языках, чтобы иностранцы понимали без переводчика.
    В тот день, как можно легко догадаться, о деле я позабыл и товара у меня не убавилось. Я стал ломать голову – какую пользу можно извлечь из этой моей уникальной способности. Конечно, тишина и сама по себе – величайшее благо. Я ходил по пляжам и слышал только шум прибоя, шипение волн и весёлый крик детворы, играющей в песочек. Моими стараниями транзисторы исчезли; больше не понадобятся запретные таблички, и пляжные служители не будут портить нервы, призывая к порядку нарушителей тишины. Конечно, я испытывал от этого глубокое моральное удовлетворение. Но если говорить начистоту, одним удовлетворением сыт не будешь, без презренного металла не проживёшь.
    И тут же на пляже под лучами щедрого солнца у меня созрел замечательный план, как без большого труда удвоить доходы. Буду ходить по городам и весям, торгуя своим разноцветным товаром на радость соотечественникам и зарубежным гостям, а заодно взымать дань с хозяев гостиниц, пляжных смотрителей, с муниципалитетов и других частных и государственных учреждений за молчание радиоприёмников, которое я им гарантирую. Объеду по очереди все города и за умеренную плату обезврежу все до единого приёмники. Я буду бороться с нарушителями тишины их же оружием: они лупят меня по барабанным перепонкам, но их перепонкам тоже достанется. На город средней величины с населением в сто тысяч жителей мне потребуется только один день. На город покрупнее – думаю, дня два-три, в общем сколько получится. Работа нетяжёлая. Стоит только подумать: «Подавись, идиот, своим приёмником!» - и дело в шляпе. Придётся, конечно, много ходить, что верно, то верно. Но мне и врач рекомендовал ходить ежедневно по два часа – никакого склероза не будет. Так что, видите, и польза и удовольствие, причём польза двойная: я ведь буду продавать флаги и уничтожать шум.
    Моим клиентам придётся, конечно, молчать. Чтобы комар носу не подточил. Иначе всё рухнет. Боже упаси, если у кого закрадётся подозрение, что скромный молодой человек с чемоданчиком, полным флажков, - виновник неслыханного явления – лета без транзисторов. Тогда мне несдобровать – самое меньшее, упадёт на голову приёмник поувесистее. Сила моя в безвестности.
    Этот грандиозный план был в подробностях разработан на Лидо дельи Эстенси, где, к слову сказать, никогда не повесят мемориальной доски, чтобы увековечить это величайшее завоевание ХХ века. Оно и лучше, зачем портить девственную красоту человеческими игрушками. Этот берег и так прекрасен. Особенно под вечер, когда садится солнце. Чтобы увидеть закат, станьте спиной к морю, и вам откроется незабываемое зрелище – долина, а над ней в необъятном небе высятся одна за другой гряды лиловеющих облаков.
    В тот вечер на пляже почти никого не осталось: две молодые мамы с прелестными малышами и немецкое семейство, в котором всем заправляла энергичная «муттер». «Pass auf! Pass auf!» - то и дело покрикивала она. Опять откуда-то появился араб со своими неизменными пледами. Женщины одобрительно их разглядывали, щупали, переворачивали, не выказывая ни малейшего желания купить.
    Вскоре араб присел и у моего шезлонга.
    - Твоя купит плед? – спросил он, широко улыбаясь и нажимая на «и». – Такой плед! Тридцать тысяч? Двадцать?
    Отказ не обидел его. Он спокойно свернул отвергнутый плед и раскинул новый, на этот раз с одноцветным узором.
    - Твоя хочет такой?
    Это был не плед, а коврик, который называют у нас «молитвенным».
    - Ковёр Илидина! – опять широко улыбнулся араб.
    Он два или три раза повторил «ковёр Илидина», пока до меня не дошло, что это значит. Я улыбнулся ковру Аладина и невежливо уткнулся в раскрытую книгу, показав арабу, что торг окончен. Он учтиво попрощался со мной и пошёл к зонтику, под которым расположилось немецкое семейство. Энергичная фрау тщательно разглядывала товар, щупала, спрашивала цену, торговалась.
    - Какой хочешь цена?
    - Тридцать тысяч.
    - А за это какой?
    - Двадцать тысяч.
    Перед ней он тоже расстелил маленький зеленовато-коричневый коврик.
    - Твоя купит ковёр Илидина?
    - Какой цена?
    - Скажи, что купишь. Хороший ковёр. Волшебный. Будешь на нём летать.
    Немка не поняла. В разговор вступил муж – он лучше понимал итальянский и, раскинув руки, начал показывать, что означает «летать».
    Самый младший мальчишка тут же полетел вокруг коврика, загребая ножками песок.
    - Pass auf! Pass auf! – закричала мать.
    Мальчуган, конечно, спланировал на ковёр. Но араб аккуратно снял его.
    - Сначала купи, потом летай, - улыбнулся он, обнажив два ряда белоснежных зубов.
    - Was sagt er? Was sagt er? – спрашивала немка мужа.
    Тот послушно перевёл.
    Мальчуган с восторгом поглядывал на коврик и уже примеривался, в какую минуту поднять вой. Но фрау не мешкая стала собирать вещи. Все бросились поспешно заталкивать в сумки купальники, майки, кофточки, термосы, совочки, ведёрки, надувные круги, игрушки, остатки бутербродов, ведёрко для мусора – всё, что нужно немецкой семье для целого дня на пляже. Араб, однако, не спешил уходить. Малыш глаз не сводил с коврика. Уже идя к машине, он то дело оборачивался, но отец неумолимо тащил его за руку.
    Мы остались с арабом вдвоём. У ног плескалось подёрнутое печальной дымкой море.
    Араб встал, поправил на плече тюк с пледами, стряхнул с коврика песок, с какой-то непонятной нежностью снова расстелил его, сел на коврик, по-турецки скрестил ноги и… взлетел. Я поспешил задрать голову, чтобы следить за его полётом. Улыбающийся араб на маленьком коврике летел над пляжем, над крышей пансионата, над портом Гарибальди, над каналом, по которому курсировал вечно простуженный паром. Он летел к солнцу, оно походило теперь на большой, холодный апельсин, висевший в густеющей пустоте. Конечно, он улетал из Комаккьо.

  24. Ветреный Котён
    Когда я вижу человека, мне хочется ударить его по морде. Так приятно
    бить по морде человека!
    Я сижу у себя в комнате и ничего не делаю.
    Вот кто-то пришел ко мне в гости, он стучится в мою дверь.
    Я говорю: "Войдите!" Он входит и говорит: "Здравствуйте! Как хорошо,
    что я застал вас дома!" А я его стук по морде, а потом ещё сапогом в
    промежность. Мой гость падает навзничь от страшной боли. А я ему каблуком по
    глазам! Дескать, нечего шляться, когда не звали!
    А то ещё так. Я предлагаю гостю выпить чашку чая. Гость соглашается,
    садится к столу, пьет чай и что-то рассказывает. Я делаю вид, что слушаю его
    с большим интересом, киваю головой, ахаю, делаю удивленные глаза и смеюсь.
    Гость, польщенный моим вниманием, расходится все больше и больше.
    Я спокойно наливаю полную чашку кипятка и плещу кипятком гостю в морду.
    Гость вскакивает и хватается за лицо. А я ему говорю: "Больше нет в душе
    моей добродетели. Убирайтесь вон!" И я выталкиваю гостя.
  25. Ветреный Котён
    Ольга Форш подошла к Алексею Толстому и что-то сделала.
    Алексей Толстой тоже что-то сделал.
    Тут Константин Федин и Валентин Стенич выскочили на двор и принялись
    разыскивать подходящий камень. Камня они не нашли, но нашли лопату. Этой
    лопатой Константин Федин съездил Ольге Форш по морде.
    Тогда Алексей Толстой разделся голым и, выйдя на Фонтанку, стал ржать
    по-лошадиному. Все говорили: “Вот ржет крупный современный писатель.” И
    никто Алексея Толстого не тронул.
×
×
  • Создать...