Творчество Kaze no Neko

[ayanami]

Гениальное произведение. Выдержано в одном стиле, читается легко, "на одном дыхании".

[Lance]

:lol:

Аянами, не знаю, как произведение, но твой коммент точно гениален!

[Bега]

"Чкалов и Дио" - "Маленький принц" в сокращении?

"Новые пиключения Валерия Чкалова" - ни сюжета, ни смысла, ни логики. К Евангелиону не относится ни коим боком. Сюжет скачет от одного события к другому без каких-либо переходов. Куча непонятных терминов и персонажей, единственное известное которых - их имя. Пунктуация - затрудняет восприятие текста.

Итог по двум произведениям: Бред ниочем.

[Bега]

Прочитал "Мы - другие" и "Полет летучей кошки"

Еще два... хм... куска текста.

Вопрос: Автор сам читает то, что пишет? А вообще читает?

[Dacvacer]

*в беспредельном ужасе, открыв рот доктор Широй несколько минут листал эту устрашающую стену текста под заголовком 'Глава 20'*

*преодолев ужас, доктор собрался с силами и начал читать... Поняв, что роман повествует о нелегкой жизни отставного полковника-гея, у которого есть дочь четырнадцати лет и дорогой телефон с МП3-плеером и камерой, он, стремительно среагировав, нажал на альт и эф4.*

что-то в этом есть. Но не стоит быть такими критичными к творчеству. Ибо оно само по себе является искусством - что есть свободное проявление себя как личности, чего я не могу не уважать в людях.

[Шайдар Харан]

(для тех, кто в теме, о книге я услышал в книге "Эра Водолея", как рекомендуемой к прочтению)

+1, узнал о "Дозорах" оттуда же ^_^

 i 

Уведомление:

Тема (и три соседних) переехали в Другое Творчество. При переезде ни один автор не пострадал.

[ayanami]

 i 
Уведомление:
Отныне все творчество Kaze no Neko пребывает в единой теме.

[Ветреный Котён]

Предупреждаю - очень неприличный раскас.

Мой друг Юрий Гагарин.

От я вспоминаю Юрия Алексеевича Гагарина... Скока раз он ко мне заходил за щепоткой соли, скока мы с ним на лоджии курили, скока задушевных бесед вечерами на кухне за рюмкой чая!..

И вот как-то Юра мне и говорит:

"Ты такой хорошенький мурчик, свожу-ка я тя на Луну!

А я:

"Да ну, чё я там не видел? Чё там может быть интересного?"

А сам уже верчусь:

"Возьмёт? Не возьмёт? Ой, чё там на Луне? Интересненько!"

А он:

"А вот увидишь! Ну, полетели? Полетели, а? А? Тока не отказывайся! Ну пожалста..."

Я:

"Ну лана, уговорил! Делать мне особо нехрена, на Луну с тобой мотаться..."

Поехали на секретный режимный космодром. Не тот, что в Байконуре, а резервный, под Москвой. Оттеда служебные запуски проводились. Ну и коммерческие, тока это тада не афишировалось. А то общественность начнёт считать, скока на этом начальство валюты заколачивает, пойдут меморандумы, референдумы, устроят импичмент...

Посадили нас в ракету. Ровно как в гроб живьём уложили. Иллюминаторов, надо сказать, в ракетах не бывает, как и в подлодках. Это всё выдумки Носова и прочих. Нахрена иллюминаторы, если их любым метеоритом выбьет, хоть размером с горошину? Есть тока перископы. Глазки такие. Как в двери. Через них всё видно.

Ну, стартанули. Вывернуло б, если бы не натощак взлетели. На этих коммерческих ракетах тебя как дрова волокут. А что на орбитальных станциях творится - не приведи Господь! Грязь, срач, замёрзнешь, пока парашу в космос выворачиваешь...

Так, чё там дальше?

Прилетаем, значится, на Луну. Гагарин воздух из ракеты стравил, а потом и мы вышли. А то ракету давлением разворотит, если сразу люк открыть.

Ведёт он меня за скалу. На скале сплошь надписи:"Здесь был Нил Армстронг", "Кеннеди+Монро=fuck!" и тому подобное. За скалой окурки, пустые консервные банки и прочее непотребство. Ну, он разгребает пыль носком космического башмака и спрашивает:

"Что это такое по-твоему?"

Я:

"Крышка люка. И что тут такого? Мне что, надо сейчас удивляться несказанно?"

А он:

"А по-твоему, на Луне бывают крышки люков?"

Я:

"Мгм... Не допёр, точно. И что из этого следует? Что профсоюз работников канализации уже и сюда добрался?"

Юра и говорит:

"Всё с тобой ясно. Одно слово - мурчик-гламурчик. Я тока ради твоей неистощимой сексуальности до сих пор водиться с тобой не забросил"

А я:

"Щё бы ты нашёл такого другого такого прекрасного мурчика, который за шоколадку и брелок с Эйфелевой башней стал в твоём нумере ночевать!"

Брелоки люблю, понимэ?

Ферштеете? Компрените?

От он мне и говорит:

"Полезли со мной, такое покажу!"

Я:

"Знаю я, чё ты мне покажешь! Постыдился бы, я воспитанный котёначек! Счас просто затащишь меня туда и изнасилуешь! Я давно подозревал, что у тя склонность к экстриму - типа в теплотрассах и трансформаторных будках..."

Так вот Юрий Алексеич мне и говорит:

- Да не бойся, пальцем не трону! Лезешь?

- Ну, если пальцем, то ладно...

Полезли мы в колодец, там были скобы, и увидел я, что Луна внутри состоит из неких металлоконструкций, словно выставочный павильон. И вся металлическая, а потом уже на неё налипло космической пыли, нападало меторитов, и стала она похожа на естественное небесное тело. Гагарин объяснил мне, что это затем, что Луна была в давние времена запущена на орбиту Земли некими разумными существами, которые предвидели появление людей на Земле. Ведь без Луны не было бы приливов и отливов, океаны превратились бы в стоячее болото, не было бы необходимого перемещения континентальных воздушных масс. То есть без Луны нам была бы совсем не жисть!

Металлоконструкции Луны были свинчены болтами с семигранными гайками. У Гагарина в кармане скафандра был лезерман, и он открутил один болт и взял себе, а мне оставил гайку. На память. С тех пор я показываю её всем и говорю:

"Это гайка с Луны!"

Но мне никто не верит...

А это я на ночь моей Ми-ко рассказывал. Просто на ходу сочинил. Бредятина на манер Эдгара По или какогонть Уайлда. Точнее дурное подражание.

Фарфоровая принцесса.

Её зовут Милдред. Но это имя говорит не о многом. На самом деле она была когда-то живой девочкой, очень красивой, ведь по происхождению она принцесса. И все ею восхищались. Восторги воздавались не только чертам её лица, стати её точёной фигурки и грации её плавной невесомой походки - юная особа монаршего рода демонстрировала выдающиеся знания в области различных наук, таланты в сфере искусств и безупречно светские манеры в поведении. Но по правде сказать, хотя ей ничего не стоило блеснуть на приёме, светском рауте или балу, в обращении с придворными и даже с родовитыми особами, приходившимися ей ближайшей роднёй, была она неприятной, холодно-отчуждённой, надменно-брезгливой. Настолько все казались ей скучно-приземлёнными, серо-ограниченными, что она едва снисходила до одного-двух слов. Ей жалко было тратить силы на что-либо кроме презрительного фырканья или придирчивого замечания. Камер-фрейлинам, которые с утра умывали и одевали её, содержали в образцовом порядке и чистоте её покои и туалеты, сопровождали её по пятам и пристальнейшим образом следили, чтобы она ни в чём не испытывала неудобств, гордая принцесса лишь выговаривала за нерадивость и постоянно искала повод для очередной придирки. Доходило до того, что она нарочно сама рассыпала шпильки или проливала духи, чтобы тут же накинуться на верных служанок с беспощадными обвинениями и угрозами отправить на глухой крестьянский хутор, где им самое место.

А они лишь безропотно снова и снова прилаживали к её платью шлейф, причёсывали так и этак, пытаясь добиться результата, которым она останется довольна.

Но сколько они ни бились, принцесса лишь сильнее негодовала, топая ножкой в раззолоченном башмачке, а о благодарности и речи не шло.

И вот принцесса всё холодела, всё более отдалялась от окружающих её людей, так как её не трогали их заботы, и как бы покрывалась чистой, гладкой и глянцевой на вид, но холодной и мёртвой скорлупой. В какой-то момент придворные заметили, что их юная госпожа уже не подаёт признаков жизни. Говорить она с ними давно уже не говорила. И слуги даже как бы обрадовались - ещё бы, столь тяжкий гнёт над ними совершенно рассеялся. Теперь они только мыли принцессу или смахивали с неё пыль, поправляли причёску. Сколько-то времени принцесса провела под стеклянным колпаком в своей комнате, а затем... Затем пошли перемены, потомки короля, отца принцессы, согласились на принятие конституции, они сохранили право на дворец как на свою резиденцию, но занимали там уже достаточно скромные помещения, а в роскошные залы пустили туристов ради получения средств на уход за старинным дворцом и парком. Сидящую в гордой позе неподвижную принцессу тоже осматривали туристы и даже фотографировались, порой беря её за руку, а она этого как бы и не замечала. А потом экономика страны несколько пошатнулась, дворцовый бюджет в очередной раз урезали, на этот раз особенно ощутимо, и было решено провести благотворительный аукцион в поддержку музейного фонда. Никто не знает как, но вместе с парой отделанных сусальным золотом кроватей, ламбрекенами, расписанной лилиями ночной вазой и траченным молью гобеленом в список лотов попала красивая кукла, некогда бывшая блистательной принцессой. Теперь, впрочем, она подзапылилась, платье несколько измялось, волосы спутались и выглядела она скорее как старая, пусть и дорогая, вещь.

Но попав после торгов в заднюю комнату антикварного магазина, она впервые, пожалуй, за многие годы ощутила тоску и печаль. Несколько раз она становилась объектом бессовестных спекуляций, её переодевали и подкрашивали, чтобы выгодней продать. Уже никто не вспоминал, кто она была на самом деле, и ей написали фальшивую родословную, закрученную, как детектив - по липовому паспорту она была незаконной дочерью жены знаменитого дирижёра и блистательного офицера колониальных войск. Вряд ли, впрочем, этот факт был причиной замеченного однажды приказчиком закладной лавки потёка на её щеке, идущего от уголка глаза. А вскоре на её миленьких щёчках начали блестеть похожие на алмазы капельки.

К счастью для неё, закладчик, завладевший ею в счёт крупного долга, беспокоился о ней по крайней мере как о большой материальной ценности. Он пригласил старенького профессора-реставратора, несколько напоминавшего внешне старомодного домашнего врача, и тот растолковал ему, что куклы плачут, в общем, от того же, что и люди. Он постарался обеспечить кукле возможно заботливый уход и настоял, чтобы для неё немедленно нашли покупателя, причём такого, которому она будет очень нужна.

Закладчик договорился с неким фешенебельным бутиком, чтобы куклу выставили среди его ассортимента. Ей даже прикрепили на ручку бирку с торговой маркой этой солидной фирмы.

На куклу долго не обращали внимания, но в один прекрасный день в магазин зашёл хмурый человек, видимо настолько погружённый в свои заботы, что даже брился последний раз скорее всего уже позавчера. Одет он был прилично, но небрежно - английский пуловер, косо сидящий шарф тонкой шерсти, кепи набекрень и порядком разношенные туфли Barker. Он был, казалось, целиком погружён в себя, но как раз возле высокого стеллажа, на самой вершине которого сидела печальная девочка-кукла, вспоминавшая, как когда-то была принцессой, сказал чуть слышно:

- Ты засиделась здесь, малышка. Думаю, стоит забрать тебя отсюда - у меня дома тебе будет повеселее.

После чего странный человек обратился к продавцам. Он только отмахнулся, когда они назвали цену, и сказал, что согласен выложить всю сумму целиком и сразу. Когда ему объяснили, что впридачу к облюбованному им товару идут бамбуковый стульчик, дорогой игрушечный медвежонок, книга в замшевом переплёте, что кукла одета в шёлковое платье, а шляпка на ней от известной модистки, он сказал лишь, что эти вещи принадлежат кукле и она имеет право на них. Как только куклу упаковали в коробку, он отказался от дополнительной упаковки и вышел с ней под мышкой на улицу. Там он погрузил покупку в кузов старенького Уолсли и отвёз в большой дом на окраине, жилыми в котором были только верхний этаж, задние комнаты с кухней и восточное крыло.

Вместе с этим человеком в доме жила красивая и обладающая некоторой харизмой девочка-подросток, в ответ на всю его заботу и труды его рук, которые он возлагал к её стопам, изредка баловавшая его сдержанной благосклонностью. Он жаждал хотя бы слова из её уст, вдохновившего бы его на великие дела, но чаще она оставалась критично настроенной по отношению к результатам его усилий. Порой она нарочно проявляла жестокость, с интересом наблюдая за его терзаниями. В этот день он долго возился в передней, что-то двигал по коридору, а за ужином говорил о дочерях царя Нимврода и других благородных девах, которых постигла печальная участь. Упомянул, что семь скал на Рейне некогда были прекрасными королевнами, но поплатились за свою гордость. И что дева Тэкона от того же бросилась со скалы в бушующие воды бухты.

После ужина хозяин дома, которого звали полковник Элис Кингстон, провёл свою любимую приёмную дочь Мидори в кабинет и показал ей на сидящую в кресле фарфоровую девочку, после чего поведал её историю. И после этого рассказа Мидори долго стояла без сна у распахнутого в прохладную росистую ночь окна, пытаясь ослабить воротник ночной сорочки, который вдруг стал буквально душить её, глаза её были влажными, в горле щемило...

[ayanami]

 i 
Уведомление:
Новые рассказы про Гагарина и Фарфоровую принцессу соединились с темой творчества Kaze no Neko.

[Ветреный Котён]

Сообщу вам о том, как именно и при каких обстоятельствах я впервые встретил Мидори.

В 1835 году я с группой учёных выдвинулся в дебри Амазонии с целью застать цветение редчайшего, описанного в средневековых трактатах цветка Arkona Passiflora, получившего своё название за сходство с терновым венцом. Цветок этот являлся святыней местных диких, необразованных, варварских и некультурных племён, словом, грязных дикарей, и они тщательно скрывали его местонахождение, тем самым тормозя научный прогресс и выказывая дерзкую непочтительность по отношению к колониальным властям, эмиссаром которых я официально являлся. В составе нашей экспедиции числились 3 (три) прахфессора, 6 (шесть) дохтуров, 12 (двенадцать) аспирантов и целая орда лаборантов, которых мы набрали из местных, поскольку их труд обходился дешевле и они соглашались принимать оплату спиртным. Основной задачей лаборантов, естественно, являлось перемещение по джунглям членов экспедиции и их пожитков и конечно меня любимого. Так как путь наш был долгим и нелёгким, я постоянно подбадривал лаборантов отборной площадной бранью и ударами хлыста и убеждал их проявить уважение к задачам экспедиции путём обещаний поджаривания на медленном огне, нанесения ударов шомполами по мягким местам вплоть до отслаивания кожных покровов и мышечной ткани и прочих дисциплинарных взысканий и воспитательных мер. Продвижение наше затруднялось наличием на пути рек, кишащих пираниями, муравейников, чьё население способно в течение 3 (трёх) минут оставить от человека голый скелет, ядовитых лиан, пауков, готовых в любую минуту прыгнуть на жертву, дабы впиться своими жвалами ей в лицо, ядовитых змей, яд которых приводит к почти мгновенному летальному исходу, и змей неядовитых, однако способных, обвившись вокруг человека, сдавить несчастного с такой силой, что он весьма быстро испустит дух вследствие асфиксии и механических повреждений внутренних органов концами сломанных рёбер. К этому следует прибавить возмутительные манеры и негостиприимство уже упомянутых местных жителей. В любую минуту на нас мог обрушиться град отравленных стрел, к тому же постоянно приходилось смотреть под ноги, где могли оказаться хитроумные ловушки - олицетворение примитивной жестокости недалёких аборигенов. Наконец мы вышли на местную тропу, что свидетельствовало о близости местного поселения. Нам же следовало избегать всяческих контактов с местным населением и уж подавно держаться подальше от мест его локаций. Стараясь продвигаться как можно незаметней (для этого пришлось пустить в расход наиболее шумных лаборантов), мы вышли на полянку перед совершенно гладкой скалой, на которой было видно множество знаков, нанесённых будто бы резцом гравера. Конечно, они не могли быть сделаны представителями местной отсталой и убогой народности, прозябающей в грязи и нищете и не знающей таких достижений цивилизации, как водопровод, канализация, паровое отопление, трамвай, паровая машина, семафорный и гелиографический телеграф, оптика для наблюдений объектов на местности, выпечка хлеба, винокурение, варьете, бридж, покер и баккара, и, конечно же, огнестрельное оружие, посредством показательного применения которого колониальные власти склоняли местные племена к послушанию и труду на благо метрополии, что, однако, имело не в достаточной степени удовлетворяющий интересы указанных властей эффект. Наше внимание привлекло высеченное на скале среди прочих пиктограмм изображение столь нужного нам Arkona Passiflora. Рядом с ним один из прахфессоров обнаружил значки, которые осмелился расшифровать как местный календарь, имеющий мало общего с привычным нам, но отражающий смену погодных сезонов и лунных фаз в примитивном представлении первобытных людоедов. Из этого календаря можно было заключить, что цветение Arkona начнётся в самое ближайшее время, то есть в полнолуние, которое начиналось завтра. Чтобы понять нашу радость, следует знать, что цветение этого растения наступает раз в 500 (пятьсот) лет и длится не долее 6 (шести) минут. Это означало, что вскоре перед этой скалой появятся жрецы местного варварского культа и мы сможем проследить местонахождение бесценного Arkona. Устроив засаду вблизи вышеописанной скалы, мы начали наблюдение за обстановкой вблизи её. События не заставили долго ждать. Вскоре перед скалой появились трое аборигенов, совершенно нагих за исключением футляров, скрывавших их причинные места. Как бы в возмещение недостатка гардероба их тела покрывала замысловатая раскраска, а волосы были смазаны охристого цвета помадой и стояли наподобие рогов. В волосах торчали какие-то тростинки, косточки птиц, засушенные веточки. Дикари начали обмениваться нечленораздельными гортанными звуками, при этом указывая друг другу на знаки, испещрявшие скалу. Затем они свернули самокрутки из каких-то листьев и закурили их. Выкурив своё зелье, они сняли со своих шей какие-то выдолбленные тыквочки и с явным удовольствием глотнули из них. Затем они вдохнули чего-то из маленьких бурдючков, также висевших у них на шее. В заключение они достали выдолбленные палочки, в которые были вставлены пробки с отверстиями, в которые в свою очередь вставлялись полые заострённые тростинки. Посредством служившего своеобразным поршеньком сучка они ввели себе в жилу какое-то вещество, после чего начали издавать протяжный, переливчатый и леденящий душу вой, при этом они корчились словно грешники в аду и в конце концов застыли в неестественных позах. На радостях я обещал застрелить каждого, кто вздумает проявить неосознание задачи экспедиции и неуважение к науке. К этому времени я уже который день не выпускал из рук своего пятиствольного револьвера. Мы стали дожидаться наступления рассвета. Но на беду одному из аспирантов вздумалось сделать фотографический снимок варварского ритуала. Мало было того, что вспышка поджжжённого им магния перебудила живность по всей округе. Тотчас же вслед за этим воспоследовал подлинный переполох среди местных дикарей. Надо заметить, что всё непривычное их взгляду и выходящее за границы их понимания, как то - белого человека, ружьё, паровой катер, на борту которого находятся белые люди с ружьями - они называют "ничто" и стараются тут же предать уничтожению как олицетворение злой силы. Со всех сторон на нас бросились ловкие, вёрткие, с цепкими, как у обезьян руками, низкорослые людишки. Мы начали позорное и паническое отступление. Почти сразу нас одного за другим постигло бедствие - один из аспирантов угодил в муравейник, где на него немедля набросились плотоядные обитатели, и мы ничем не смогли помочь ему. Один из дохтуров наступил на змею, а на другого упал огромный страшный паук, и несчастный катался по земле, пытаясь оторвать чудовище от своего лица, пока я не облегчил ему предсмертные муки, разнеся выстрелом его голову вместе с пауком. Двое прахфессоров разом угодили в страшную ловушку, подло устроенную местными негодяями, и их тела пронзили хитроумные крючья, извлечь которые не представлялось возможным. Крючья растягивали их, причиняя ужасающие страдания. Мы попытались отрубить одному прахфессору руки, а другому ноги, дабы освободить их, но тщетно - дьявольские приспособления цепко держали свои жертвы. Наше положение усугубилось тем, что почти все лаборанты, наплевав на контракт, скрылись в чаще, бросив нас, ядро экспедиции, на произвол судьбы. Потрясённые таким вероломством, мы, однако, недолго выражали своё возмущение и отчаяние за наше положение. Нас взяли в плен дикари и подвергли своим изуверским пыткам. На моих глазах, не выдержав истязаний, отошли в лучший мир оставшиеся в живых участники экспедиции. Мне отвели последнюю очередь, вероятно уготовив мне наиболее ужасающую участь. Так я получил целую ночь для составления плана своего избавления. Годы, проведённые в клане Ига на службе сёгуна Иэясу Токугава в эпоху Эдо, не прошли для меня без пользы. К утру я вырвался из плена и оказался на поляне, посреди которой рос вожделенный Arkona Passiflora. Стоя над корчившимися в кровавой блевотине жрецами, я немного сожалел о том, что мне не удастся набить из них чучела для колониального музея в Роттердаме, но всё же был доволен тем, что сумел осквернить это языческое капище. Бутон тем временем явственно поскрипывал, на нём уже проступали щели, наконец его верхушка вскрылась.Цветок начал раскрываться, словно белая роза пред юной Утэной Тэндзё. И наконец открыл мне свою благоухающую сердцевину. На самой серёдке цветка сидела крохотная девочка. Она была совершенно обнажена, что привело меня в крайнюю степень смущения, хоть я и был видавшим виды искателем приключений и тёртым жизнью авантюристом.Я заслонился шляпой, отвернулся и стал размазывать по подбородку обильно потёкшую из носа кровь. Затём, слегка покосившись в сторону девочки, я увидал, как она раскрыла свои чудные глаза и неторопливо потянулась. В этом движении было столько грации, и вся она была настолько прекрасна своей юностью и совершенством, что я замер, не сводя с неё глаз, тщетно пытаясь заставить себя смотреть в сторону.Тем временем девочка осмотрелась окрест, её взгляд упал на меня, оборванного и окровавленного, и она, топнув своею стройною ножкой, гневно произнесла: "Японский городовой! За***шься ждать 500 (пятьсот) лет, пока раскроется гр[Die Zensur] цветок!" Затем она милостиво позволила мне посадить её в карман и велела продвигаться к побережью. Через месяц мы достигли португальской фактории, откуда направились в Рио-де-Жанейро, где сели на четырёхмачтовый винджаммер "Плутон", следовавший в Лондон. Там я предъявил Королевской академии наук засушенный экземпляр Arkona Passiflora и представил отчёт о результатах экспедиции, за что получил награду в 1000 (одну тысячу) гиней, что позволило мне заняться доставкой в Америку чернокожей рабочей силы с Берега Слоновой кости. Бизнес этот приносил неплохую прибыль, и я смог обеспечить своей приёмной дочери достойное содержание. Я дал ей имя Мидори из-за её изумрудного цвета глаз. Главным же итогом экспедиции стало то, что в моей жизни появилось создание, которому я смог отдать свою заботу. Благодаря этому я чувствую себя счастливым, а свою жизнь - наполненной смыслом.